Маршак сумел сбежать от своего глубокого и серьезного внутреннего содержания в чужой язык, в чужие тексты. И вот посмотрите, как он это делал. Он переводил, например, Ицика Фефера, который из всех живших в СССР и писавших на идише, наверное, самый талантливый поэт. Но когда читаешь его в других переводах, не маршаковских, поражаешься тому, как это все-таки коряво. А у Маршака получилось, что Фефер как бы написал его стихи, Фефер написал то, что Маршак хотел бы, да не мог, не разрешал себе.
Стихотворение Фефера «Звезды и кони», казалось бы, не имеет к холокосту никакого отношения. Но из всего, что написано про кошмар двадцатого века, эти стихи, безусловно, лучшие.
Весь в слезах, вернулся мальчик
Летним вечером домой.
– Поскорей! – зовет он маму, —
Поскорей иди за мной!
За воротами я видел
Над рекой табун коней.
Кони шумно тянут воду,
Да и солнце вместе с ней.
Нам от солнышка остался
Только краешек один!..
– Ты не плачь, мой милый мальчик,
Ты не плачь, мой глупый сын.
Сколько свет стоит, мой мальчик,
Конь к воде находит путь.
Но до солнца длинной шеей
он не может дотянуть!
Солнце село за рекою,
Почернел небесный свод.
С громким ржаньем вороные
Переходят речку вброд.
Мальчик с берега крутого
Весь в слезах бежит домой.
– Поскорей! – зовет он маму, —
Поскорей иди за мной!
Солнца в небе не осталось,
Не найдешь его нигде.
Кони с гривами густыми
Шумно ходят по воде.
Кони выпьют нашу речку
С облаками и луной
И проглотят наши звезды,
Не оставят ни одной!
– Ты не плачь, мой глупый мальчик.
Много-много тысяч лет
Конь с водой глотает звезды,
Но не гаснет звездный свет.
И дальше четверостишие, которое, я думаю, должно сегодня быть девизом всякого приличного человека:
Звезды светят, как светили,
Золотым своим огнем,
А река рекой осталась,
Светом – свет
И конь – конем!
Весь мир так или иначе полонен конями, и нужно, чтобы кто-нибудь – будь то еврейская мать или русский поэт, не важно, – напоминал:
Звезды светят, как светили,
Золотым своим огнем,
А река рекой осталась… —
жизнь не погибнет.
Маршак поражал Твардовского больше всего тем, что всякий раз, как Твардовский к нему заходил, начинал читать стихи. И если Твардовский не слушал, Маршак страшно обижался. Он очень гордился знаменитой карикатурой Кукрыниксов «Маршак Советского Союза» – понятно, на чем основан каламбур, – подаренной ему на семидесятипятилетие. Он страшно гордился тем, что его узнают шоферы на улице. Он показывал бесконечно письма, пришедшие ему из Англии, и миллионы писем от детей. Он был тщеславен, это Твардовского раздражало, но когда он умер, Твардовский записал в дневнике: «Как будто ушло последнее, что связывало меня с литературой».
Чуковский, который его и любил, и ненавидел, и ревновал профессионально, получил от Маршака прекрасный подарок:
Давно б пропали ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя – дети.
Но и Чуковский был временами от тщеславия Маршака в ужасе:
…маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией. Не успел я сесть, как он стал говорить о себе со страшной силой самовосхищения.
А вместе с тем в дневнике своем, всегда поразительно объективном, Чуковский записывал:
Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя «руссистами». Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет. <…> …и вдруг сказал совсем простым голосом: «Мне плохо» – и сомлел. <…> …мы вызвали врача, открыли фрамугу окна, и через неск. минут он отошел. «А я думал, что умираю», – очень просто сказал он. <…> Маршак, едва очнулся, сказал: «Звоните Лиде об Иосифе Бродском».
И вот, когда мы читаем:
Цветная осень – вечер года —
Мне улыбается светло,
Но между мною и природой
Возникло тонкое стекло.
Весь этот мир – как на ладони,
Но мне обратно не идти.
Еще я с вами, но в вагоне.
Еще я дома, но в пути, —
понятно, что мироощущение старика, мироощущение умирающего тут схвачено очень точно. Но как светло, легко и почти празднично об этом сказано. Человек собирается в путешествие. И от этого веет такой же гармонией, как и от всего, что он делал.
Вот еще пример классического, чистого Маршака, такого «маршакизма», возведенного в куб:
Чернеет лес, теплом разбуженный,
Весенней сыростью объят.
А уж на ниточках жемчужины
От ветра каждого дрожат.
Бутонов круглые бубенчики
Еще закрыты и плотны,
Но солнце раскрывает венчики
У колокольчиков весны.
Природой бережно спеленутый,
Завернутый в зеленый лист,
Растет цветок в глуши нетронутой,
Прохладен, хрупок и душист.
Томится лес весною раннею,
И всю счастливую тоску,
И все свое благоухание
Он отдал горькому цветку.
Ну, это дикий трюизм, сколько уже народу писало про кактус, на котором расцвел нежный цветок, или про грубый ствол, на котором расцвел нежный листок. Но вот приходит Маршак, и все преображается. Хотя преображается в направлении детском. Преображается в сторону идиллии. Но это тоже важно. Мы так привыкли к грубому, крикливому, страшному, что должен быть хоть кто-то (тут я ссылаюсь на Матвееву, любимую ученицу Маршака, который ей сказал: «Голубчик, не теряйте вашу звонкость»), о ком Матвеева сказала:
Среди бросающихся в грозный океан
Пусть будет кто-нибудь, гуляющий по саду,
Знаток цветущих роз и реющих семян.
Ну хоть кому-то должно быть хорошо! И Маршак – единственный русский поэт двадцатого века, много нахлебавшийся, чуть не посаженный в 1937-м, уехавший в Москву вовремя, травимый периодически, – умудряется вот эту прелесть и уют жизни до нас донести.
Не могу не сказать пару слов уже под занавес о поэтической сатире Маршака, которая тоже очень запоминалась и в которой звучала абсолютно детская уверенность, что все будет хорошо. Кстати говоря, вторую свою Сталинскую премию в 1942 году Маршак получил за гениальную свою политическую сатиру.
