Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
[30]Масштаб бедствия здесь планетарный: она одна на планете отвечает за всех. И это грандиозно работает.
Почему, например, в 1937–1938 годах одна Ахматова сумела написать стихи о терроре, оставить прямой репортаж из этих времен? Ведь в то время о терроре написаны всего два больших произведения (или, во всяком случае, произведений сюжетных, осмысляющих) – «Реквием» Ахматовой и «Софья Петровна» Лидии Чуковской.
Для того чтобы сделать два этих текста, нужны были два полярных мировоззрения – абсолютная герценовская ригористическая моральная правота Чуковской (которую Тамара Габбе называла Чуковская-Немезида) и моральная неправота Ахматовой. Потому что стихи о терроре пишутся растоптанными людьми, а для Ахматовой позиция растоптанного человека органична с самого начала. Это стихи человека грешного, виноватого, признающего свою виноватость человека. Кто из других поэтов мог бы об этом написать? Даже Мандельштам о собственной ссылке сумел написать в 1935-м очень косвенно, очень опосредованно:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
«Губ шевелящихся отнять вы не могли» – все-таки позиция победителя. А у Ахматовой (в том же году) это позиция растоптанного человека:
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
Для того чтобы быть абсолютно правой, нужен ригоризм Чуковской. Для того чтобы написать репортаж о раздавленных, нужна Ахматова:
Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.
Нет! и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был
[31].
Она не лучше, не хуже – в кровавой грязи она валялась вместе со всеми. Она придет к Сталину «овцою на нетвердых, сухих ногах»:
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
<…>
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
[32]В ударном «е-э-э», ужасном этом блеянии, чувствуется и измывательство, но это и стихи глубочайшего отчаяния, глубочайшего унижения. И этим своим унижением она побеждает.
Я думаю иногда, что поэт каким-то образом свою посмертную судьбу незаметно сопровождает. Настоящая Ахматова ко мне пришла сравнительно недавно, когда я шел по Арбату и какой-то мужичонка, которому очень нужно было похмелиться, с каким-то даже достоинством протянул мне сборник в ручном переплете, рукодельном, и сказал, что готов мне за тысячу рублей этот сборник продать. Это был ахматовский сборник из шести книг 1940 года, чудом вышедшая книга, – и в этом был какой-то момент за гроши отданного чуда.
Когда же я прочел этот сборник, то обнаружил поразительную вещь. Наверное, место Ахматовой среди поэтов двадцатого века немного потеснено: Мандельштамом – что она сама охотно признавала, Маяковским – при жизни, Цветаевой – после смерти, Пастернак тоже постарался немного. Наверное, она выглядит слишком скромно. Но по одному параметру она их превосходит безусловно: у нее плохих стихов нет (или она их умудрилась не напечатать). В купленном мною довольно толстом сборнике нет ни одного слабого стихотворения. У Пастернака их полно, и он совершенно их не стесняется, порой пишет, по своему признанию, «черт знает как», и Тынянов подтверждает: «Пастернак опустошен и пишет черт знает какую ерунду». Пастернак каждый новый период своего творчества начинает с очень слабых текстов, потом постепенно доходит до такой вершины, как «Спекторский», или до стихов, лучше которых никто не написал в двадцатом веке, как «Рождественская звезда». Но начинается это с полного неприличия:
Я понял: все живо.
Векам не пропасть,
И жизнь без наживы —
Завидная часть.
<…>
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
А сколько чудовищных стихов у Мандельштама! Попробуйте прочесть любое из «Восьмистиший», и вы поразитесь их бредовости и бессмысленности, их полной непроизносимости («Он опыт из лепета лепит / И лепет из опыта пьет»). У Ахматовой таких стихов нет в принципе, к тому же они все короткие, они не успевают испортиться на этом пространстве. Ахматова – это чудо абсолютно мраморного совершенства с самого начала. «Она – совершенство, и в этом, увы, ее предел», – эти слова Цветаевой приводит Ариадна Эфрон
[34]. Но, знаете, это не так мало, потому что, как говорил Сальвадор Дали, «не бойтесь совершенства. Вам его не достичь». За пределы своего совершенства Ахматова выйти не может, поэтому там, где Цветаева, например, пишет «Поэму Воздуха», показывая посмертные странствия души, Ахматова напишет «Поэму без героя». И ведь удивительно, как они друг друга не поняли. Ахматова прочла Цветаевой «Поэму без героя», первую часть, Цветаева ей прочла «Поэму Воздуха» – Ахматовой показалось, что это про перелет Линдберга через Атлантический океан, а Цветаевой показалось – про пьеро, арлекинов и коломбин.
«Поэму без героя» сама Ахматова невероятно ценила, а кроме нее, никто не ценил, потому что никто не понимал, а она не объясняла. «Ни изменять, ни объяснять ее я не буду. “Еже писахъ – писахъ”», – пишет она в предисловии к поэме. Между тем все чрезвычайно просто. Поэма в общих чертах написана в 1940 году, а действие происходит в 1913 году, это два предвоенных года. Поэма, в общем, о войне, это написано абсолютно открытым текстом, и рассматривать ее надо в контексте двух других очень важных текстов русской литературы того же времени. Это «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама 1937 года и «Вальс с чертовщиной» Пастернака 1941-го (и весь его переделкинский цикл 1940 года). В этот контекст входят и ахматовские предвоенные стихи (1940 г.):
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит.
<…>
Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Ахматова вообще войну очень точно предчувствовала. Предчувствовала же она ее в 1914 году, когда никому не приходило в голову, что война – вот она, рядом. Мандельштам не чувствовал, Пастернак не чувствовал, а Ахматова писала:
