На Западе ровесником Пелевина, правда, старше на два месяца, выступает Дэвид Фостер Уоллес, главный американский прозаик, автор нескольких выдающихся романов, который покончил с собой в 2008 году в сорокашестилетнем возрасте после затяжной депрессии. У нас к этому поколению принадлежит, например, Валерий Тодоровский, с чьими дебютными картинами «Катафалк» (1990) и «Любовь» (1991) были связаны самые ослепительные надежды российского кинематографа. Потому что это была принципиально новая манера рассказывать историю. Потому что при формальной принадлежности к киножанру Тодоровского-отца «Любовь» была абсолютно революционна и по способу кинематографического нарратива – такое радостное цитатное повествование, все пронизанное моцартовскими мелодиями, и по масштабу поднимаемых проблем, и по работе с актером. И эти первые две его работы, а потом «Любовник» (2002), а потом «Мой сводный брат Франкенштейн» (2004), обещали нечто гораздо большее, чем продюсирование. И главная неснятая картина Тодоровского «Подвиг» осталась, может быть, такой же роковой, как главная неснятая картина Владимира Хотиненко «Великий поход за освобождение Индии».
Об этом поколении, которое Дуглас Коупленд (он родился 31 декабря 1961-го) назвал поколением X, сказано очень мало. Потому что оно таинственно. Эти люди, родились ли они в Штатах или в России, страдают от одной и той же проблемы: они задуманы были для мира великой сложности, а творить им пришлось в мире великой пустоты. Я долго и угрюмо думал о том, что, может быть, всему виной оказался крах Советского Союза, ведь крах Советского Союза болезненно ударил не только по нам. Он ударил по Америке тоже, потому что в Штатах многие жили ориентацией на СССР, многие думали об СССР, это была самая модная в Штатах страна. Холодная война весьма способствовала пиару страны, а уж пиар у Советского Союза был такой замечательный, что маленькие американцы видели сны о ядерной войне с нами. Не случайно в романе Уоллеса «Thе Broom of thе Systеm» (1987) «Чистка системы» (или «Метла системы», как хотите) про одного героя сказано, что у него были выдающиеся жирные брежневские брови. Приятно прочитать это у кумира американских интеллектуалов.
Но за крахом Советского Союза стояла куда более серьезная вещь и куда более универсальное явление. Мы помним по Блоку, что в мировом океане культуры есть крошечная заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой. И когда во всем океане происходит буря, то и в политике она происходит тоже.
Так вот, крах Советского Союза был, наверное, самым ничтожным из проявлений этой титанической бури последних пятнадцати лет двадцатого века. И заключалась она в том, что рухнули все сложнейшие системы (хотя, по большому счету, рухнули они еще в 1940-е годы) и наступила великая простота. С чем это было связано? Отчасти это отсроченная реакция на фашизм, когда вдруг оказалось, что европейское просвещение с неизбежностью приводит к фашизации общества, что это прямой путь, пролегающий через террор. Оказалось, что фаустианство, жажда познания, волевое вторжение в историю, наполеонизм – все кончается массовыми смертями. И потому была сделана ставка на травку, бледную и пухлую травку из сказки-аллегории Всеволода Гаршина «Аttalеa princеps», которая не рвется к солнцу, как пальма, теплицу не пробивает, не погибает, но комфортно себя чувствует в состоянии ничтожества.
И в 1985 году в России не коммунистическая власть обрушилась, это бы полбеды. С коммунистической властью ничего не сделалось, как сказано в точной метафоре Пелевина из «Священной книги оборотня»:
Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано.
Уничтожена была не коммунистическая власть, не социалистическая система – уничтожена была сложная система. И, как всегда бывает у сиамских близнецов, она утянула за собой вторую, конкурирующую с ней, и Америка начала стремительно упрощаться – точно так же, как и Россия, потому что мы всегда копируем нашего врага. Об этом тотальном упрощении Америки Уоллес и написал свой главный роман «Infifnitе Jеst» («Бесконечная шутка», 1996) – об обществе, подсаженном на бесконечный телесериал, и ничем, кроме этого телесериала и химических веществ, не интересующемся.
Главный диагноз эпохе Пелевин поставил еще в 1993 году, когда опубликовал в «Независимой газете» блестящее эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма». Это сильно отсроченная, лет эдак на тридцать, – ну что поделать, если у нас роман вышел только в начале 1990-х, – рецензия на «Thе Collеctor» («Коллекционер», 1963) Фаулза. Это классическая фаулзовская история вроде «Башни из черного дерева», история о неразрешимой коллизии. Там два героя: Миранда, очаровательная девушка, талантливая художница, и Фредерик Клегг, незаметный клерк из муниципалитета, выигравший вдруг огромные деньги, на эти деньги оборудовавший тайное убежище и похитивший девушку, чтобы попытаться сделать ее своей.
Трагедия в том, что, как сказал мне кто-то из моих студентов-педагогов, стандартная схема – это красавица и чудовище, а Фаулз открыл схему чудовище и чудовище. И это действительно так. Миранда ничуть не меньшее чудовище, чем Клегг, которого она называет Калибаном. Она снобка, самовлюбленная, поверхностная, пошлая, как все снобы; да, прелестная, да, очаровательная, да, ни в чем не виноватая, да, гибнет в конце концов, но гибнет во многом из-за того, что у нее, как и у одинокого Клегга, нет контакта с миром. Красавица оказывается фригидной, а чудовище импотентом. Кстати говоря, чудовище-то во многом и окончательно становится чудовищем из-за нее, она доводит его до этой логической точки. Герои не могут ничего друг с другом сделать – только друг друга уничтожить.
Пелевин в своем эссе очень точно определил, что в функции Миранды выступает сегодня вся советская интеллигенция, которую изъяли из ее мира и поместили в страшную, новую, чудовищно примитивную среду. В пелевинской рецензии есть замечательное отступление о тех, кого мы называем «совками». «Совками», говорит Пелевин, мы сейчас называем людей, чьи повседневные потребности и интересы сводятся не только к сфере материального, не только к сфере приобретения и потребления. «Совок» – это тот, кто имеет принципы. «Совками» могут одновременно быть и лопахины, и лоханкины, но так или иначе «совок» – принадлежность «Вишневого сада».
А дальше Пелевин сказал страшные слова:
Выяснилось, что чеховский вишневый сад мутировал, но все-таки выжил за гулаговским забором, а его пересаженные в кухонные горшки ветви каждую весну давали по нескольку бледных цветов. А сейчас меняется сам климат. Вишня в России, похоже, больше не будет расти.
Благодаря своей зоркости, своей удивительной способности беспристрастно воспринимать мир, он первым увидел, что восторжествовала несвобода. Потому что свобода – это примета сложной системы, разветвленной, гибкой, имеющей множество внутренних укрытий и лабиринтов, множество непредсказуемых вариантов развития. На доске стояла сложная комбинация, но ее смахнули с доски, и в результате мы оказались в мире, в котором нет больше кислорода, в котором царит постоянный холод, в котором, как Пелевин подчеркивает, вместо стен, ограждающих Миранду от ее прежнего чудовищного мира, выстроился забор из коммерческих ларьков. Вместо «совков», говорит Пелевин, пришли «пупки», гораздо более простые существа, и на фоне «пупка» Васисуалий Лоханкин выглядит существом, которое живет если не в истине, то, по крайней мере, в духе.
