Третья составляющая мифа рисует путь, будущее этого мастера. Этот мастер работает именно с камнем, а камень и есть фундамент сталинской империи. Мастер не может достичь совершенства, он так глубоко уходит в свое мастерство, что выходит за грань земных контактов, переходит в другое измерение. И Степан, предшественник Данилы, что умер с зажатыми в руке камушками, и Данила-мастер уходят в гору, потому что с определенного момента настоящее мастерство становится несовместимо с человечностью, становится несовместимо с человеческим. Ища абсолютное совершенство, ты обречен в эту гору уйти.
Мне иногда представляется, что и Советский Союз ушел в гору. Исчезновение Советского Союза – это не распад, это достижение уровня, несовместимого с жизнью. Как сказал Виктор Пелевин: «Советский Союз улучшился настолько, что перестал существовать». Он перестал существовать на видимом плане, а на невидимом какие-то ученые до сих пор открывают какие-то невидимые ракеты, и какие-то горняки до сих пор добывают нечеловеческие объемы руды, и советская оголтелая фигура Данилы-мастера работает где-то в своей шарашке (и образы ее находятся, безусловно, среди уральских мастерских), продолжает вытесывать свой каменный цветок, потому что Советский Союз и есть в каком-то смысле огромный каменный цветок. Не случайно именно из уральских самоцветов построена самая знаменитая карта – план индустриализации. Не случайно уральскими самоцветами отделано так много советских официальных помещений. Этот цветок не пахнет, он не растет, но зато и не умирает. Вот в этом и заключается удивительная природа Советского Союза. Это было мертвенное образование, не рожденное для жизни. Советский Союз невыносим для обычного человека, но он являет собой оптимальную среду для профессионала, потому что для профессионала тут все. Во-первых, профессионалу, единственному из всех, в этой среде ничего не угрожает. Можно его арестовать, но потом выпустить, как выпустили Ландау в шарашку, как выпустили Королева, как выпустили Туполева. Профессионал нужен, он один и незаменим. И во-вторых, профессионалу в Советском Союзе благодать, потому что он может сколько угодно, по выражению академика Арцимовича, «удовлетворять личное любопытство за государственный счет», и делает это с наслаждением, как все советские ученые. Советский Союз был идеальной средой для того, чтобы в нем сформировался крепкий профессионал, ищущий совершенства. Кому в мире Бажова хорошо, а кому плохо? Плохо рудничным, которые добывают камень, плохо приказчикам, которые всю жизнь живут как на вулкане. Буквально как на вулкане: у одного жестокого приказчика «зад сожгли» – посадили на раскаленную болванку, тут-то он и помер («Две ящерки»). Хорошо инженерам, которые изучают залежи, решают свои задачи. Хорошо мастерам-профессионалам вроде Прокопьича, Данилы и его невесты Кати. И это при том, что Бажов как никто другой смог описать жестокий, тяжелый, смертельный мир камнереза. Этот невыносимый труд, который приводит к заболеваниям легких, заболеваниям глаз, который человека сжигает, как свечу, описан у него с аппетитом, с наслаждением. Какое счастье – выковырять нужную плитку, какой азарт – найти в этой плитке узор, и так, чтобы эта плитка тончайшая не треснула, просверлить ее ровно в тех местах, чтобы узор был виден: мастер не насилует материал, опирается на то, что в материале уже есть. Эта мысль проходит такой малахитовой жилой через все творчество Бажова. И вот удивительное дело – формула «Уклад вещей остался цел» при Сталине, которую дал Пастернак в стихотворении «Художник», отражается и у Бажова: настоящий мастер (а ведь и Сталин считал себя мастером) не будет делать с камнем того, что в нем не заложено. То есть сталинская империя заложена в характере русского народа. Это действительно страна, в которой плохо всем, кроме гения, плохо всем, кроме творца. Вот это странным образом почувствовал и Булгаков, за что и стал сталинским любимцем, потому что между властью и мастером существует союз, то, о чем Пастернак говорил: «…знанье друг о друге / Предельно крайних двух начал». И Сталинская премия была не просто инструментом поощрения художника, это был инструмент культурной политики. Сталинскую премию получал тот, кто угадал течение сталинской мысли. Угадал Леонид Леонов в пьесе «Нашествие»: мы, мол, на тебя не в обиде. Твои враги народа будут тебя защищать, когда твои обкомовцы сбегут из-под оккупации, потому что мы любим Родину и, как гаранты ее существования, будем терпеть тебя, – и «Нашествие» немедленно получает Сталинскую премию. Леонов, прочитав этот сигнал, немедленно же отдает эту премию на очередной танк и самолет. Значит, такое же послание содержится и в романе «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова: мы не в обиде на тебя за первые неудачи войны, это выковало из нас сверхлюдей, и эти сверхлюди победили, – раз он (при том что никто не ждал, что текст будет даже напечатан) получил Сталинскую премию.
Бажов тоже получает Сталинскую премию. Получает ее в 1943 году, в 1944-м, сверх того, – орден Ленина. И это после того, как его дважды исключали из партии, после того, как его книга «Формирование на ходу. К истории Камышловского 254-го 29-й дивизии полка» так и не была напечатана, потому что писатель опирался на свидетельства репрессированных уже участников Гражданской войны. А вот сказы – это то что надо, и Сталин послал ему сигнал: ты угадал. И дело даже не в том, что в 1943 году Урал – опорный край державы. Сюда уехала промышленность, сюда побежали эвакуированные, и выстояли благодаря Уралу, и это всему Уралу надо навесить орден и показать: все это – благодаря вам. Бажов получает премию потому, что угадал главную интенцию сталинского общества – построить мир, в котором хорошо только абсолютному профессионалу, поскольку у него есть все условия для поисков совершенства.
Я совершенно не собираюсь оправдывать Сталина, не Сталин по большому счету создал это уникальное государство. Идея на самом деле модернистская: жизнь – ничто, творчество – все, жизнь – ничто, профессионализм – все. То, что в Советском Союзе осуществился этот аморальный, если угодно – внеморальный политический принцип, это и угадал Бажов. Его Данила-мастер холоден к людям, его интересует абсолют. Пока у него есть любовь, он еще на земле остается. А потом пересиливает другая любовь, пересиливает Хозяйка Медной горы. Точно так же в фильме Лени Рифеншталь «Голубой свет» девушка, которая ищет абсолютную истину, абсолютное совершенство, гибнет, потому что ее привлекает только сверкающий лед. И Крысолов уводит детей в гору (у Цветаевой – в реку, а в оригинале они уходят в гору) именно потому, что Крысолов – музыкант, ищущий совершенства, и с людьми и их пошлыми целями делать ему просто нечего.
Бажов угадал не только эстетическую идею, которую он великолепно оформил. Он угадал еще две очень важные вещи. Он нашел помимо идеи мастерства, профессионализма, отказа от всего живого замечательный свой – бажовский – язык. Язык этот восходит вовсе не к народному сказу. Он восходит к русскому писателю, который точно так же, как Бажов, великолепно умел выдумывать псевдонеологизм, народный неологизм. Это, конечно, Лесков. Помните, как у него называется Санкт-Петербург? «Сам-Петербург». Лесков создал текст, из которого впоследствии получился весь Бажов. Этот пратекст или претекст «Малахитовой шкатулки» – «Левша», единственное всенародно известное произведение Лескова. Левша тоже делал прекрасные, совершенные и, в сущности, бессмысленные вещи. Лев Аннинский первым заметил, что Левша подковал аглицкую блоху, но танцевать-то она от этого перестала. В этом и заключается уникальность лесковского сказа. Да, прибили блохе подковки, да, на каждой подковке выбиты еще и автографы мастеров, да такие, что только в самый сильный мелкоскоп разглядеть возможно, а гвоздики, что ковал Левша, «там уже никакой мелкоскоп взять не может». Как же тогда ковали? «А у нас так глаз пристрелявши».
