А вот теперь несколько слов о главном.
Проблема интерпретации «Пикника» главным образом упирается в эпиграф из Роберта Пенна Уоррена: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать» – и из истории с Золотым шаром, которая являет собою квинтэссенцию, финал текста. Это и есть то главное советское, что заключено в произведении Стругацких. Золотой шар, исполняющий желания, как говорит Нунан, есть мистический объект, легенда. Но Барбридж, которого Рэдрик спас после «студня», указал ему таинственное место на окраине Зоны, где лежит этот шар – «скорее медный, красноватый, совершенно гладкий, и он мутно отсвечивал на солнце». Вот только перед ним «мясорубка»: если хочешь пройти к шару, ты должен пустить кого-то впереди себя. «Мясорубка» его выжмет, выкрутит, а ты спокойно пройдешь и пожелаешь для себя всего, чего хочешь.
И вот в этом заключается главный смысл «Пикника на обочине». Зона манит в будущее. Но Зона и великая обманка, которая порождает мутантов, которая приносит в мир страшные, опасные объекты. Гуталин – антисталкер такой, такой диссидент – все, что в Зоне найдено, уносит обратно. Этот человек пытается развернуть историю. Но развернуть историю, как мы помним еще из «Попытки к бегству», – это совершенно безнадежное занятие. Однако большинство свято верит, что Зона – это место, где найдешь счастье, что только в Зоне и может по-настоящему раскрыться человек. И смею вас уверить, большая часть советского окружения была убеждена, что только в Советском Союзе – пусть там и страшно – будущее, там люди строят то, чего еще никогда не было. И многие говорили (я это помню еще по 1970-м годам, когда англичане приезжали к нам в школу), что искренне нам завидуют, потому что мы лицом к лицу с этим сквозняком из будущего.
Но Золотой шар либо не исполняет желаний, либо исполняет не те желания, потому что сокровенные наши желания редко сводятся к тому, чтобы «счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный». Зона – это великое обещание, но из зла нельзя сделать ничего, кроме зла. И когда Рэдрик отправляет в «мясорубку» Артура, этим он разрушает собственную мечту. Никакого исполнения желаний не случится, все уйдут обиженными. Никаких других вариантов у этого будущего нет.
А теперь несколько слов о том, как и почему осуществился «Пикник на обочине» в нашей собственной реальности. Сами братья Стругацкие считали – вернее, это говорил Борис Натанович, потому что Аркадий Натанович до этого уже не дожил, – что более или менее сбылась консьюмеристская утопия, о чем они предупреждали еще в 1964 году в «Хищных вещах века». И в «Гадких лебедях» 1967 года писатель Виктор Банев говорит на встрече с детьми: «История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис».
Это не самая плохая утопия, но дословно сбылась только одна. Сбылась утопия Зоны, и это был Чернобыль. Никогда я не был так близко, так плотно внутри литературного текста, как в Чернобыле, в Зоне, описанной Стругацкими.
Сейчас ничего этого уже нет – природа быстро разрушает дела рук человеческих, но самое страшное, что там было, – это остатки города Припяти. Почти в каждой квартире стояли пианино, чудовищно покореженные дождями и ветром, клавиши стояли дыбом. Ужасно было видеть детский сад, потому что в этом детском саду висели уцелевшие стенгазеты, стояли детские кроватки, валялись игрушки… Ужасной была детская площадка парка культуры, которая должна была открыться 1 мая, – катастрофа случилась в апреле, и никогда не использованные карусели скрипели и крутились. Ужасен был образ огромной страны, которая так любила, так берегла своих детей, так сентиментально к ним относилась, и вот сама себя взорвала, и от нее ничего не осталось.
Вот так я попал в «Пикник на обочине». И я понял с абсолютной четкостью, что советский проект с его будущим – это и есть Зона, из которой весь мир таскает хабар. Да и мы до сих пор питаемся запасами хабара, накопленного в советское время. Все мы сегодня сталкеры советской Зоны, отыскивающие в ней то, что не имеет смысла. Путь к Золотому шару лежит только через «мясорубку», ведет к необратимой деградации. И потому самое утешительное – это слова Пильмана:
Человечество в целом – слишком стационарная система, ее ничем не проймешь.
И его же:
Вы спросите меня: чем велик человек? <…> Тем, что, несмотря на все это, уцелел и намерен уцелеть и далее.
Михаил Успенский
Русское чудо
Михаил Успенский прожил последние несколько лет в ощущении своей ненужности. Это было мощным творческим стимулом: есть люди, которым необходимо чувствовать себя маргиналами. Когда на Успенского неожиданно обрушилась российская известность, это было для него, скорее, ситуацией дискомфортной. Успенский по природе своей ориентировался на малый круг, на то, что много званых, да мало избранных.
Он любил повторять, что вырос при коммунизме. Он жил и воспитывался в закрытом городе Красноярск-50, где не воровали, где собирались, чтобы обсуждать публикации толстых журналов, где новый фильм был событием, где жили довольно замкнутым кругом сравнительно обеспеченных и абсолютно бескорыстных людей. С тех пор у него возникло впечатление, что он и его читатели живут как бы под куполом, что это особая среда. И я думаю, что, когда к нему придет – а она неизбежно придет с годами – массовая популярность, когда он станет абсолютным классиком, его книги нечто потеряют. Потому что, когда мы, его поколение, читаем Успенского, мы все время ловим систему паролей, и эта система паролей дает нам ощущение своего небольшого сплоченного кружка. Читаем в «Дорогом товарище короле» про вора-гастролера по кличке Арзамасский Ужас – и понимаем, какой сигнал нам послан: смотри «Записки сумасшедшего» Л. Н. Толстого. Читаем заклинание колдуна в «Там, где нас нет»:
О вы, унесенные ветром, отягощенные злом, утомленные солнцем, поднявшиеся из ада, потерпевшие кораблекрушение, нагие и мертвые, павшие и живые, без вести пропавшие, без вины виноватые, опоздавшие к лету, нашедшие подкову, неподдающиеся, непобежденные!
Тут и Маргарет Митчелл, и Стругацкие, и Никита Михалков, и Норман Мейлер, и Константин Симонов… Думаю, что большинству сегодняшнего поколения эти сигналы непонятны будут всегда.
Я хотел бы поговорить об Успенском в аспекте чисто человеческом, потому что я его близко знал, но невозможно, к сожалению или к счастью, миновать литературоведческую составляющую. Потому что Успенский представляет собой очень значительный пласт советской литературы, которую можно назвать русской.
В советской литературе было две оттепели. Одна была с 1954 по 1958 год и закончилась на травле Пастернака, закончилась расколом писателей. А вторая наступила в 1961 году, после XX съезда КПСС, когда известный труп вынесли тайно ночью из мавзолея. Так вот, оттепель 1961 года была хуже. Хуже потому, что расколола и писательское, и кинематографическое, и вообще российское сообщество, расколола народ. Не на сталинистов и либералов – расколола на людей, которые живут с сознанием своей правоты (они называются почвенниками), и на людей, которые немножко рефлексируют (они называются горожанами). Почвенников пригрел журнал «Наш современник», и только они присвоили себе право называться русскими писателями.
