По тому, как этот сценарий сделан, – а сделан он динамично, крепко, с лаконичными диалогами, без обычного шпаликовского лиричного пейзажного многословия, со страшной похмельной ясностью, – по стихам, написанным в 1972–1973 годах, абсолютно ясно, что кончено все. Больше ничего не будет.
Еще в 1959-м Шпаликов писал:
Хоронят писателей мертвых.
Живые идут в коридор.
Служителей бойкие метлы
Сметают иголки и сор.
Мне дух панихид неприятен,
Я в окна спокойно гляжу
И думаю – вот мой приятель.
Вот я в этом зале лежу.
Не сделавший и половины
Того, что мне сделать должно,
Ногами направлен к камину,
Оплакан детьми и женой.
Хоронят писателей мертвых,
Живые идут в коридор.
Живые людей распростертых
Выносят на каменный двор.
Ровесники друга выносят,
Суровость на лицах храня.
А это – выносят, выносят, —
Ребята выносят меня!
Но только бы мы не теряли
Живыми людей дорогих,
Обидами в них не стреляли,
Живыми любили бы их.
Это та же самая интонация, что и в его песне «Людей теряют только раз…», взятой Данелией в 1982 году в самый горький свой фильм «Слёзы капали»:
Людей теряют только раз,
И след, теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.
Немедленно его вернем,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим.
От этого невероятного голода по теплу, от страшного одиночества последних стихов, если сравнить их с чудом его ранних восторженных, впечатление страшное.
Я пуст, как лист,
Как пустота листа.
Не бойся, не боись —
Печаль моя проста.
Однажды, наровне,
Заговорила осень, —
И это все во мне,
А остальное сбросим.
Пускай оно плывет
Все это – даже в лето,
Безумный перелет —
Но в это, это, это…
Эта нарастающая пустота роднит Шпаликова с Есениным, которым он так много тогда занимался. Помните, у Есенина?
Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.
Прямая реинкарнация этого текста:
Спаси меня, Катя Васильева, —
О жалкие эти слова.
А ты молодая, красивая.
Конец мне, конец, ты права.
<…>
Так пусто на сердце и сухо.
Прости меня, Катя, привет.
Уж лучше была бы ты сука,
Но ты, к сожалению, нет.
Но еще живая, еще не погибшая интонация встречается у Шпаликова все реже. Чаще это заговаривание пустоты, бездны, отчаяния. А ведь ранний Шпаликов любил работать и работал много. Теперь ему нечего делать. Теперь он живет от долга до долга. Живет по случайным квартирам. Главный друг, Виктор Некрасов, эмигрировал, а это была для Шпаликова тяжелая утрата. Некрасов был не только собутыльником. Некрасов, военный герой, советский рыцарь, был для него другом, отцом, идеалистом, таким же непутевым идеалистом-одиночкой. После его отъезда началась та депрессия, которая привела Шпаликова к самоубийству в ноябре 1974 года.
Но вот о чем я хочу сказать с наибольшей тоской.
Шпаликов когда-то сказал:
Не верю ни в Бога, ни в черта,
Ни в благо, ни в сатану,
А верю я безотчетно
В нелепую эту страну.
Она чем нелепей, тем ближе,
Она – то ли совесть, то ль бред,
Но вижу, я вижу, я вижу
Как будто бы автопортрет.
Он был и сердцем, и голосом нелепой этой страны. Не России, а вот того Советского Союза, который во время оттепели ненадолго, в волшебной паузе, занимался главными вопросами, думал о любви, пытался создать новую волну и новое искусство. И создал не менее успешно, чем, скажем, французы «новой волны».
Шпаликов был голосом этой несостоявшейся попытки. Попытка была обречена, и горький привкус этой обреченности есть в его работах с самого начала. Но есть и недолгое счастье, которым с 1962 по 1966 год кто-то мог наслаждаться.
Сегодня этот вкус совершенно забыт. И только иногда какой-нибудь весенний двор или какой-нибудь июльский дождь нам вдруг ненадолго напомнит мир Шпаликова. Так счастливы мы уже никогда не будем. Мы уже почти разучились это понимать. Но если мы не можем это шпаликовское счастье вернуть, пусть оно хотя бы послужит нам контрастом, чтобы понять наше нынешнее несчастье. Это тоже прок.
Аркадий и Борис Стругацие
«Пикник на обочине»: вся правда об СССР
Пикник на обочине» – вещь загадочная в трех отношениях.
Во-первых, с нее начинаются так называемые страшные Стругацкие. У Стругацких периодизация довольно отчетливая: есть Стругацкие «счастливые», примерно до «Далекой радуги», которая являет собой первое столкновение человечества с непреодолимыми последствиями его деятельности. Есть Стругацкие «тревожные» – «Хищные вещи века». «Трудно быть богом», даже еще «Улитка на склоне». И вот примерно с марта по декабрь 1971 года братья Стругацкие стали «страшными». Они написали книгу «Пикник на обочине», с которой начался цикл самых пугающих, поразительно богатых и безнадежных их сочинений, которые включают и «За миллиард лет до конца света», и «Жука в муравейнике», и «Хромую судьбу» в том ее варианте, который увидел свет в 1987 году, и «Волны гасят ветер» с их чудовищным прогнозом относительно общей судьбы человечества. Ну а уж после этого наступил период С. Витицкого. Борис Натанович даже по сравнению с «мрачными» Стругацкими поражает какой-то уже совершенно черной безнадежностью.
Но это только первое в «Пикнике», что до сих пор цепляет с такой силой. Второе – это, конечно, загадочная издательская судьба этого произведения. Дело в том, что советская власть, как многие недалекие существа, обладала очень низким рацио – во всяком случае, в гуманитарной части – и феноменальным чутьем. Она могла понять, что нечто – предмет опасный, но в чем заключается опасность этого предмета и как он функционирует, знала не больше, чем Ричард Нунан о «смерть-лампе». В результате советская власть пропустила публикацию «Пикника на обочине» в 1972 году в четырех номерах маленького ленинградского журнала «Аврора» (который благодаря этому стал на несколько лет самым известным журналом в СССР, примерно таким же известным, как журнал «Москва» после публикации в 1966–1967-м «Мастера и Маргариты» или журнал «Байкал» после публикации в 1968 году «институтской» части «Улитки на склоне»), зато потом Стругацких перестали печатать вовсе.
