Корней Чуковский
Лектор, проповедник, пионер
Мы все, которые занимаемся так называемым культуртрегерством, немножко читаем лекции, немножко пишем критические статьи, по гроб жизни обязаны Корнею Ивановичу. Обязаны потому, что все эти жанры, в общем, создал он. До Чуковского в России не было газетной литературной критики, как не было и универсальной газеты, которая возникает в начале Серебряного века.
Вот тут, наверное, надо немножко сказать о специфике эпохи.
Именно в это время появился первый русский массовый писатель. Легендарные рассказы и очерки Горького были изданы сначала смешным тысячным тиражом, зато следующий уже был девятитысячным, потому что появился массовый читатель. Ему интересно было почитать про собственную жизнь, причем в таком романтическом изложении. Оказывается, это не он отверженный, это он отверг общество. Оказывается, с него начинаются новые люди. Оказывается, чем более он босяк, тем более он новый герой Ницше. И Горький сразу оказался безумно востребованным. И Чехов становится самым массовым русским прозаиком, потом самым массовым русским драматургом, которого, несмотря на элитарность, непонятность, вся Россия и смотрит, и ставит, и цитирует.
А потом появляется жанр газетного романа, документального романа. Пионер этого дела Владимир Галактионович Короленко, серия его публикаций по делу мултанских вотяков, истории кишиневского погрома, расследованию дела Бейлиса образовала знаменитую стостраничную книгу Короленко – это полноценный газетный документальный роман. Появляется газетная поэзия, это тоже высокая лирика, и это не только Саша Черный, был их целый легион.
И появляется русский литературный критик газетного плана Корней Чуковский, который на самом деле Николай Корнейчуков. Причем этот Коля Корнейчуков, изгнанный из гимназии, бастард, газетной критикой не ограничивается. Корней Чуковский становится одним из самых блестящих лекторов в истории русской литературы, более того, он основоположник, пионер этого дела.
Лекциями в то время стали зарабатывать все, даже абсолютно аутичный Федор Сологуб, чьи лекции запоминаются как абсолютные шедевры. С лекциями разъезжает молодой Алексей Толстой. Лекции читает Валерий Брюсов, порываются читать футуристы, хотя все их лекции, как правило, состоят из публичного скандала и публичного распития чая. Но при всем при том это тоже считается просветительским жанром. И тут очень многому научился у Чуковского Маяковский, его вечный друг и враг.
Чуковский организовывал лекции о футуризме, выходил на сцену знаменитого Политехнического музея и начинал ругать футуристов – остроумно, изобретательно. Потом из рядов поднимался огромный детина в желтой кофте и начинал так же изобретательно ругать Чуковского. Самое же забавное было в том, что желтую кофту проносил с собой Чуковский, потому что Маяковского в ней не пускали. Скандал был хорошо отрепетирован заранее. Чуковский давал подробные советы, какими именно словами следует его ругать, после чего доходы делились пополам, примерно в пропорции один к двум. И это правильный подход. Потому что, как говаривал Есенин, без скандала в литературе так пастернаком всю жизнь и проживешь.
Но постепенно критический темперамент Чуковского, его скандальность, его лекции, а впоследствии его замечательная детская литература, к которой сам он никогда не относился серьезно, заслонили от нас Чуковского-мыслителя. Дошло до того, что его не понимали даже ближайшие, даже хорошо к нему относящиеся люди. В очерке Евгения Шварца «Белый волк» (хотя это, собственно, не очерк, это компиляция из воспоминаний о Чуковском и из черновиков Шварца) Чуковский кажется Шварцу человеком не совсем человеческой природы, почему он и называет его седым белым волком, человеком, который молится какому-то непонятному божеству.
Правду сказать, для Чуковского люди действительно не очень много значили. Для него много значили книги. Он не просто любил литературу, он считал, что кроме литературы ничего нет. И, наверное, был прав.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово… —
Ахматова принадлежала к той породе людей.
И для Чуковского люди – это повод для создания литературы. Он в восемнадцатилетнем возрасте создал философскую теорию, очень глубокую, которая мне кажется абсолютно верной, – теорию непрагматизма, или теорию неполезного. Потом он ее всю жизнь стеснялся. Стеснялся юношеской пылкости, восторженности. Но тогда эта теория очень понравилась его товарищу Владимиру Жаботинскому, будущему лидеру правого сионизма, который уже тогда был довольно известным одесским публицистом и который напечатал ее тут же.
В теории своей Чуковский утверждал со свойственным ему радикализмом, что великие практические результаты достигаются только тогда, когда человек ставит перед собой сугубо непрактические цели. Переводя на русский язык, на совершенно уже такой газетный: «Если хочешь прыгнуть на сто сантиметров в высоту, разбегайся так, чтобы прыгнуть на двести». Нужно ставить себе задачи не просто высокие, но задачи принципиально бесполезные. Человек, который стремится к богатству, богатым никогда не станет. Богатства достигает тот, кто хочет осчастливить человечество. Или уничтожить человечество – это тоже равно́ непрагматической задаче.
Сам Чуковский, уже восьмидесятилетним, часто повторял знаменитую свою фразу: «Пишите бескорыстно – за это больше платят». Эта установка Чуковского на непрагматичность диктовалась складом его личности: в быту он был человек беспомощный, потому что быт ему был неинтересен. Беспомощный еще и потому, что по положению своему, по положению незаконного сына, по полунищете, в которой он вырос, в материальном мире ему рассчитывать было не на что. Он мог получить признание только в кругу интеллектуалов. Только интеллектуальная активность могла доставить ему некую карьеру. Хотя о карьере он тоже не думал. Он думал о самоутверждении.
В нем не было страшной, холодной решимости Бориса Житкова, вечно смуглого, бронзового, который умел распоряжаться людьми как пешками. Чуковский слишком открыт миру. Он слишком балабол, слишком разбрасывается. Но есть у него то, чего нет у других. У него есть абсолютный вкус, абсолютное чутье на литературу. И больше того, у него есть феноменальная память, он выучил английский язык в таком совершенстве, что переводил с листа, ни разу не запинаясь. И объем его лексической памяти был фантастический.
Отчасти благодаря протекции Жаботинского, отчасти собственной плодовитости, он в двадцать два года получает назначение корреспондентом от одесской прессы в Англию и там полтора года довольно успешно работает. Освоение Лондона, освоение английской книжной культуры дало ему колоссальный запас знаний. Так что симпатия Чуковского к Англии не случайна. Я думаю, Чуковский – единственный настоящий англичанин в русской литературе.
Почему, собственно, эстетизм британцев так пришелся Чуковскому по душе? Почему именно Чуковский стал редактором первого большого собрания Оскара Уайльда, трехтомника, который стал настольной книгой во всех русских читающих домах?
