Спросили раз меня, вы любите ли рэп?
Люблю, ответил я, когда он не нелеп.
У многих знатоков и почитателей рэпа
все эти скромные потуги вызывают смешки,
но все они серьезные, как свинка Пеппа,
забыли, что не боги обжигают горшки.
<…>
Понятен интерес к распространению рэпа,
сегодня это главная духовная скрэпа
пространства нашей родины, которая все крейзее,
сегодня не осталось никакой другой поэзии.
<…>
Но это время кончилось, и stеp by stеp
поэзия сегодня вырождается в рэп.
Пускай ее хоть в мусорку эпоха выжимает,
она – такая вещь, что всюду выживает,
уходит в преисподнюю, в любую дрянь господнюю,
срывается во мглу, садится на иглу,
в Люберцы, в Капотню, в любую подворотню,
в заплеванном углу, на заблеванном полу.
<…>
Естественно, у рэпа есть своя поэтика.
Никто еще не трогал столь сложного предметика.
Все, кто читает рэп, тот как бы задыхается
и всё не потому, что как бы набухается,
а только потому, что, если кто-то рэпится,
он не создатель лирики и не создатель эпоса,
а темы, по которым он проходит как хозяин,
обычная тематика для городских окраин.
<…>
Рэп жестче панк-рока, суровее металла,
из рэпа выясняется, что все заколебало.
Небеса без просини, погода типа осени,
вся водка мною выпита, все бабы меня бросили.
<…>
Рэп жестче панк-рока, суровее металла,
он – музыка амбала из черного квартала
с рожею разбитой и с битою большой
но с тонкой, как бандиты, страдающей душой.
Рэп может быть утехою для лидера и чмошника,
для всех, кто изгаляется, живя не по-людски.
В России происходит он от местного раешника
с российским сочетанием цинизма и тоски.
Пускай кричат ученые, что рэп создали черные,
мы чувствуем, умелые, что рэп открыли белые
в стране фигур точеных и яблочек моченых,
в стране, где белым гражданам живется хуже черных.
<…>
От детского до скотского, от Троцкого до Бродского,
от нищего до щеголя, от Пушкина до Гоголя,
включая Маяковского, Высоцкого, Мясковского,
Прокофьева, Стравинского, Некрасова, Белинского,
Зиновьева, Дзержинского, безумного Нижинского,
Светлова, Северянина, Макаренко, Потанина,
любители полбанки, геи, лесбиянки
от Дягилевой Янки до Виталия Бианки,
включая и Лимонова, и рыжего Милонова,
покойного Аксенова, живого Родионова,
Каренина и Ленина, Зацепина и Рэ́пина
мы все в России злобные, мы все в России рэперы,
<…>
Русь, Русь, я прусь, прусь! Русь, Русь, прусь!
Собственно, в этом моем тексте о рэпе уже все сказано. Но если говорить обстоятельнее, то генезис русского рэпа, в отличие от рэпа американского и английского, прослеживается примерно с шестнадцатого – семнадцатого веков, когда в России широко распространяется раёшник – рифмованная и непременно с шутками-прибаутками речь.
Русский раёшный (или балаганный, или ярмарочный) стих известен нам в двух видах. Один, и наиболее распространенный, – это тексты скоморохов; другой, уже зафиксированный письменно, – это подписи к лубкам. Раёшный стих, который впоследствии в культурном виде стал называться дольником, отличается яркой социальной направленностью, большим количеством созвучий и внутренних рифм и, главное, принадлежностью прежде всего к устной традиции, потому что огромное количество этих текстов письменно не фиксировалось и бытовало в среде народной, пока не появился в восемнадцатом веке первый русский лубочный писатель Матвей Комаров.
Русский раёшник никуда не делся и в девятнадцатом веке. Этим стихом и в этой манере написана самая известная сказка Пушкина – «Сказка о попе и о работнике его Балде». Любой современный российский рэпер, взявшись ее исполнять, увидит, как хорошо она ложится на рэп. Но в музыкальном отношении раёшник, как правило, совершенно ничтожен. Скоморох в исполнении Ролана Быкова, например, в фильме «Андрей Рублев» Тарковского пользуется музыкальным инструментом чисто символически (правда, режиссер перенес русский рэп аж в пятнадцатем столетие).
Русский раёшный рэп проговаривается чудовищно быстро – и по двум причинам. Одна – потому что это способствует большей энергетике текста, а вторая – потому что иначе просто побьют, как побили того же скомороха.
Устное бытование раёшной поэзии обусловило огромное количество внутренних рифм в тексте, иначе его просто не запомнить. Это поэзия мнемонически ориентированная, она рассчитана на память, а не на переписывание. Кстати говоря, и большинство поэтических текстов русских лагерников, те же лагерные поэмы Солженицына, или цикл Юрия Грунина «Пелена плена», или поэма Юлия Дунского и Валерия Фрида «Враг народа», отличаются виртуозностью рифмовки – лагерная поэзия тоже передавалась из уст в уста.
В общем, когда рэп родился на Западе, он уже имел огромную традицию в России. В свое время Михаил Гронас опубликовал довольно убедительную работу, которая объясняет тотальную рифмованность русского стиха
[116]. Верлибр у нас не приживается именно потому, что верлибр рассчитан на страну, где можно хранить тексты письменно. А в стране же, где Ахматова, прочитав стихотворение другу, немедленно сжигала его в пепельнице, естественно было писать так, чтобы легко было запоминать. И поэтому в большинстве русских текстов всегда присутствует рифма, энергетика устного чтения. Более того, поэтическое чтение в России – это такой же жанр, как и сама поэзия, жанр, ничуть не менее важный. Для этого – а значит, и для русского рэпа – много сделали футуристы и Маяковский, который всю жизнь писал дольником, прекрасно владел и русским раёшным стихом. Вот, например, строчки об Америке в «150 000 000»:
Частушки Есенина и частушечное бормотание, которое так часто в его стихах встречается, традиция есенинского устного чтения, которая у нас сохранилась благодаря записям, – все это тоже варианты русского рэпа. Оторвать русскую поэзию от авторского голоса совершенно невозможно. И поэтому, когда в 1970-х годах трагедии черных кварталов стали воспеваться в поэзии англоязычной, Россия восприняла это как свое родное дело. Из всех элементов хип-хоп-музыки рэп прижился у нас лучше всего. И это точно объяснил Алексей Дидуров, сказав, что русский рок и, в частности, русский хип-хоп как его продолжение всегда были поэтическими. В американском роке были значительные поэты, но ни один из них никогда не поднимался до уровня российской рок-поэзии. Собственных башлачевых американская земля рожать не может, собственных янок дягилевых тоже, потому что главная нагрузка в рэпе падает все же на музыку. Поэтическая слава Джима Моррисона значительно уступает его славе музыкальной. Его поэзия крайне произвольна, любое слово можно заменить на любое другое, и смысл особо не поменяется – энергетику обеспечивает музыка.
