Никто не говорил еще о том, что корни поэтики Гребенщикова – в поэзии Юрия Кузнецова. Все молодые люди семидесятых годов зачитывались Кушнером, Чухонцевым и Кузнецовым, потому что они лучше всего выражали поэтику безвременья. И Кузнецов был из них самым русским, русским, может быть, не в самом лучшем смысле. Новелла Матвеева дала, на мой взгляд, гениальное определение Кузнецова: «Это пещерный человек, старательно культивирующий свою пещерность». Это человек, у которого есть универсальный ответ на все: «А я могу хуже». Быть русским для него – это значит быть «еще хуже», превосходить всех в жестокости, в падении – в чем угодно, но превосходить. Отсюда и тема русского презрения к смерти. Этот иронический русский культ, ироническое русское сознание лучше всего выражено в стихотворении Кузнецова «Мужик» (1984), которое запросто мог написать БГ году в 1979-м:
Птица по небу летает,
Поперек хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать ее – всему конец.
Над горою пролетала,
Повела одним крылом —
И горы как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Над страною пролетала,
Повела другим крылом —
И страны как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Увидала струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И весьма невозмутимо
На крыльце мужик сидит.
Птица нехотя взмахнула,
Повела крылом слегка
И рассеянно взглянула
Из большого далека.
Видит ту же струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И мужик невозмутимо
Как сидел, так и сидит.
С диким криком распластала
Крылья шумные над ним,
В клочья воздух разметала,
А мужик невозмутим.
– Ты, – кричит, – хотя бы глянул,
Над тобой – всему конец!
– Он глядит! – сказал и грянул
Прямо на землю мертвец.
Отвечал мужик, зевая:
– А по мне на все чихать!
Ты чего такая злая?
Полно крыльями махать.
Птица сразу заскучала,
Села рядом на крыльцо
И снесла всему начало —
Равнодушное яйцо.
Ну чистый Гребенщиков! Сидит мужик в древнерусской тоске, потому что это его постоянное состояние. Над ним летает смерть, потому что смерть летает в России всегда. Он смотрит на нее равнодушно: «Ты чего такая злая?» И у Гребенщикова в песне «Голубой огонек» из альбома «Навигатор» («Моя смерть ездит в черной машине / С голубым огоньком»), песне выдающейся, примерно то же самое: где-то надо мной летает птица с голубым огоньком, разумеется, черная, но это никак не мешает моей жизни, потому что мою жизнь нельзя исправить: «…поздно – мы все на вершине / И теперь только вниз босиком».
Любовная тема у Гребенщикова – тоже передача только нужного ему состояния. Любовная лирика БГ – это лирика, обращенная не к женщине, а всегда к себе, влюбленному в женщину:
Снился мне путь на Север, снилась мне гладь да тишь.
И словно открылось небо, словно бы Ты глядишь,
И ангелы все в сияньи, и с ними в одном строю
Рядом с Тобой одна – та, которую я люблю.
И я говорю: «Послушай, чего б Ты хотел, ответь —
Тело мое и душу, жизнь мою и смерть,
Все, что еще не спето, место в Твоем раю —
Только отдай мне ту, которую я люблю».
Заметим: «той, которую я люблю», нет. Она не названа, она отсутствует. Конкретная земная женщина не нужна – нужно состояние, в которое она вводит лирического героя. И кстати говоря, именно поэтому большинство русских любовных романов и большинство русских отношений строятся из абсолютно возвышенного, часто боготворящего отношения к женщине и откровенного свинства в поведении с ней. Как сказано в стихотворении Геннадия Григорьева «Как бы я с этой женщиной жил…»:
И теперь, не в мечтах, наяву,
Не в виденьях ночных, а на деле
Как я с женщиной этой живу.
Да как сволочь. Глаза б не глядели.
А БГ принадлежит к той же традиции питерского иронического андеграунда, в этом основа и гребенщиковской поэтики в любовной теме. Земная женщина только мешает видеть свой небесный прототип. Ее могут звать Елизавета, а могут Аделаида – она только звезда, только проекция Бога, данная нам в ощущении. Иногда в ощущении самом брутальном, самом чувственном.
Русская тема у Гребенщикова – это взгляд беспечного русского бродяги (иногда через два «г» – бродягги), но не человека, в России живущего, и единственный смысл, единственный шанс любить ее – в ней не жить. БГ ездит по России в поезде на воздушной подушке. Эта воздушная подушка – культура, ирония, это огромная ироническая дистанция. И когда он пишет про Кострому «мон амур», он всегда находится вне. Это петербуржец, который по этой провинции едет.
Мне трудно, вернувшись назад,
С твоим населением слиться,
Отчизна моя, Ленинград,
Российских провинций столица, —
как признавался Александр Городницкий в песне «Ленинградская». Безусловно, Ленинград-Петербург провинциален. Провинциален в том смысле, в котором он не Москва, то есть в хорошем смысле, в смысле некоторой замедленности – в Москве, по формулировке Гребенщикова, «все торопятся, хотя никто никуда не идет». В провинции, напротив, – полная пассивность, как сказано в песне «Ткачиха», «на всех берегах черно от тех, кто / Ожидает, когда течение пронесет мимо тела их врагов».
Конечно, Гребенщиков немного провинциален и по отношению к Бобу Дилану, и по отношению к «Битлз», и по отношению к Толкину – ко всем, кто создал его мир, но из этой провинциальности он тоже умудрился извлечь положительные эффекты: это самоирония, это несуетность, это ненависть к карьеризму и конформизму, это скромный пафос жизнеприятия, это уже упомянутая мной мифология рабства: да, мы рабы, но мы самые красивые рабы, и от нашего рабства так короток путь к откровению.
Вот эта смиренная провинциальность, которая есть в Петербурге, у Гребенщикова очень хорошо подана: это не провинциальность как отсталость, это провинциальность как медлительность, провинциальность как философия отказа, если угодно. Вот с такой провинциальностью выжить можно, а с провинциальностью Башлачева, например, которая рвет струны на гитаре, жить трудно, потому что смиренности и иронии в ней нет. Поэтому и хриплого рева у Гребенщикова нигде нет. Гребенщиков понимает, что первопричину бед надо искать в себе, и именно третья стадия похмелья – похмелья духовного, интеллектуального – продиктовала ему в «Истребителе» великие слова: «Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой». «Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?» – это мы с вами. Поэтому, если вы хотите, живя в России, сохранить адекватность и делать иногда хорошую музыку, ездите по ней на воздушной подушке культуры, любите Россию, но из окна поезда, а если схо́дите, то старайтесь обращаться к волкам и воронам, а не к тем, кто ходит с пистолетом «Люгер». И что самое главное, умейте извлечь из рабства – видимо, непреодолимого – высокие гармонические звуки, потому что, в конце концов, это лучшее, что мы можем сделать со своей жизнью.
