Из тени в свет перелетая,
Она сама и тень и свет,
Где родилась она такая,
Почти лишенная примет?
Она летает, приседая,
Она, должно быть, из Китая,
Здесь на нее похожих нет,
Она из тех забытых лет,
Где капля малая лазори
Как море синее во взоре.
Она клянется: навсегда! —
Не держит слова никогда,
Она едва до двух считает,
Не понимает ничего,
Из целой азбуки читает
Две гласных буквы – А и О.
А имя бабочки – рисунок,
Нельзя произнести его,
И для чего ей быть в покое?
Она как зеркальце простое.
Пожалуйста, не улетай,
О госпожа моя, в Китай!
Не надо, не ищи Китая,
Из тени в свет перелетая.
Душа, зачем тебе Китай?
О госпожа моя цветная,
Пожалуйста, не улетай!
[74]Это одно из удивительнейших стихотворений, где на наших глазах из бреда и абсурда творится гармония. В декабре 1943 года Тарковский был ранен в ногу немецкой разрывной пулей, перенес шесть тяжелейших операций, и совершенно очевидно, что бабочка в госпитальном саду – это кошмар под наркозом. Мы понимаем, что́ в этом госпитале происходит, поскольку в предыдущем стихотворении «Полька» нам с сухой иронией замечено, что «ногой здоровой каждый раненый / Барабанит польку на кровати». Но этот ад волшебным образом сополагается с абсолютно райским китайским бумажным видением: «О госпожа моя цветная, / Пожалуйста, не улетай!» Ведь это воспоминание о том загробном опыте, который сам Тарковский описывал. Он рассказывал ученикам, как во время операции душа вывинтилась из него, как лампочка, взлетела над телом и потом все-таки со страшной неохотой вернулась и ввинтилась обратно. Душа отлетает с единственными звуками, которые надлежит произносить при прощании: «А» и «О» – «спасибо, как было хорошо и страшно». Вот эти «А» и «О» – «страшно» и «хорошо» – висят на прощание над распростертым, измученным телом. Но ничего не поделаешь, приходится возвращаться в сознание.
Отдельная тема у Тарковского-старшего, что в «Андрее Рублеве» у Тарковского-младшего стала главной, – тема искусства, которое умудряется из всего, что под руками, из всей ужасной, чудовищной ткани жизни творить райскую фактуру.
Сейчас, когда «Андрей Рублев» (или «Страсти по Андрею») уже безусловная мировая классика, странно даже вспоминать, с каким негодованием фильм встретили. Надо было обладать хорошим запасом терпения и хорошей культурной дисциплиной, чтобы высидеть три часа «Андрея Рублева», мучительного, невероятно напряженного, динамичного повествования с таким количеством крови и пыток, которое даже на фоне итальянского неореализма выглядит вызовом. Наше нынешнее сознание, привыкшее к клипу, с трудом выдерживает ритм этого фильма.
Тем сильнее оказывается катарсис финала, когда под невероятное сочетание музыки, колоколов, громов и дождя, да еще и мужской хор при этом, нам вдруг предстают не сюжеты икон Рублева – нам предстают краски. Вот эти крошечные детали, по которым медленно панорамирует камера, этот золотой, зеленый, красный свет после трех часов черно-белого повествования, эти небесные краски сами по себе свидетельствуют о Господе яснее, чем любой сюжет. Вещество жизни говорит больше, чем фабула жизни, – об этом и весь поздний младший Тарковский.
Есть еще один очень важный нюанс, который касается отношений Тарковского-старшего с миром. У Андрея гораздо меньше внутренней иронии, он, как сказано у Роберта Фроста, «с миром пребывал в любовной ссоре». А вот отношения Тарковского с миром больше всего похожи на чуть ироническое, чуть отстраненное отношение покинутого любовника, который и не ждет, что с ним будут особенно цацкаться.
В 1945 году (это сложная датировка, спорная, я встречал и 1937-й, но думаю, что 1945-й больше похож на правду) написал Тарковский «Звездный каталог». Он вообще очень интересовался звездами, телескопами, потому что образ прекрасной, отстраненной красоты, которую земля не может испортить, был для него очень важен.
До сих пор мне было невдомек —
Для чего мне звездный каталог?
В каталоге десять миллионов
Номеров небесных телефонов,
Десять миллионов номеров
Телефонов марев и миров,
Полный свод свеченья и мерцанья,
Список абонентов мирозданья.
Я-то знаю, как зовут звезду,
Я и телефон ее найду,
Пережду я очередь земную,
Поверну я азбуку стальную:
– А-13-40-25.
Я не знаю, где тебя искать.
Запоет мембрана телефона:
– Отвечает альфа Ориона.
Я в дороге, я теперь звезда,
Я тебя забыла навсегда.
Я звезда – денницына сестрица,
Я тебе не захочу присниться,
До тебя мне дела больше нет.
Позвони мне через триста лет.
Чувствовать себя в мире, как человек, которого покинула звезда, но понимать, что так и надо: так надо отпускать жизнь, так надо отпускать любовь, так же надо относиться и к миру, который живет по другим часам. Отпускать с иронической, несколько отстраненной, но все-таки горячей любовной благодарностью. А о том, зачем всё и для чего всё, когда-нибудь нам, наверное, расскажут.
Одно из самых поздних и самых дорогих для меня стихотворений Тарковского, текст тоже умеренно иронический, бытовой, сниженный, – из цикла «Пушкинские эпиграфы» (эпиграф, естественно, из «Скупого рыцаря»: «Я каждый раз, когда хочу сундук / Мой отпереть…»):
В магазине меня обсчитали:
Мой целковый кассирше нужней.
Но каких несравненных печалей
Не дарили мне в жизни моей:
В снежном, полном веселости мире,
Где алмазная светится высь,
Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,
За душой, как за призом, гнались;
Хорошо мне изранили тело
И не взяли за то ни копья,
Безвозмездно мне сердце изъела
Драгоценная ревность моя;
Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.
Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы
Мне в моих сундуках не беречь.
Не гадал мой даритель лукавый,
Что вручил мне с подарками право
На прямую свободную речь.
И вся судьба и старшего, и младшего Тарковских показывает нам, что право на свободную речь – это, в общем, очень достойная компенсация.
Забытая война. Военные поэты
Анализ военной лирики и военной литературы сегодня очень затруднен. Эта литература, как и Великая Отечественная война, стала предметом культа. А предметы культа не анализируют, им поклоняются. Поэтому разговор о том, что писали о войне настоящие поэты, которые в этой войне участвовали, которые знали ее не понаслышке, которые не занимались ее мифологизацией, – разговор непростой.
