– Это как у Довлатова? Вроде Ленин, а на самом деле папа?
– Там он до пластики. Таких портретов уже нигде нет.
– В смысле молодой?
– Нет. Уже конец второго срока. Такая уже сухая дряблость. Морщины. Впалые щеки. Землистый цвет лица.
– Не замечал за тобой такой наблюдательности.
– Совсем другое лицо. Это редкий портрет.
– И что?
– Это был протест. [Mr. P.] до пластики. Другое лицо.
– Господи, ты как будто мне сейчас про его двойников уже начнешь втирать…
– Это был протест, и они это поняли. Раскусили. И с этой минуты мы были обречены.
– Оставь меня в покое, пожалуйста!
– Мы пытались действовать на опережение, но
Алекс так яростно тер уши, что расшатал столик и чуть не опрокинул сахарницу.
Оказывается, официант с кофе давно не решался подойти к нему.
Двойников, кстати, отличают как раз по ушам. Если верить во все эти космические бредни ошалевших помойных сайтов.
Алекс улыбнулся, получилось жалко.
Официант поднес кофе.
Пытаясь улыбнуться миру, Алекс обводил кофейню взглядом: за ним сразу переставали следить, девочки вернулись к своим рисункам, бариста начал усиленно пялиться в телевизор, висевший над стойкой, и даже включил звук. Началось с резкой ноты сирены, потом – хорошо поставленная боль в голосе журналиста за кадром: «Вся Москва обсуждает ночную трагедию». Показали какую-то площадь, Алекс не очень понимал какую, но вроде не Манежку. Пожарные били из шлангов по плитке, а какой-то – кажется, не очень трезвый – взбудораженный бородач, похожий на бомжа, твердил одно и то же, что «техника пошла туда, мы тоже рванули туда», исступленно и громко, и журналист не мог его с этого сбить.
Алекс что-то начинал соображать – что-то складывалось в пазл, – но, когда полез в карман, потом в другой, понял, что айфона нет, и похолодел.
События разматывались уже не вспышками, а как-то более внятно, но тут не надо было даже гадать, где он оставил телефон.
Ладно. Оставил. Что дальше?
Правду говорят про зависимость от гаджетов; Алекс-то не зависел, но личность до такой степени стекала в аккаунты, сведенные в кусок стекла и железа, что потерять личность казалось даже как-то страшнее, чем спуститься в расстрельный подвал.
Стекала неизвестно в чьих руках.
Варианта, собственно, тут два: пытаться бежать из Москвы, как слепой и голый, или попытаться все же вернуться в гостиницу, что было не таким уж идиотским порывом. По крайней мере, протрезвевший Алекс чувствовал себя теперь почти неуязвимым (но, может, и не слишком протрезвевший). Там, среди швейцаров, иностранцев, иностранных стандартов личной безопасности. С людьми на ресепшене, в конце-то концов. Он чувствовал еще и странное превосходство над обслугой, а охрана, пусть даже пытаясь его повязать, не более чем обслуга.
Может, конечно, это и сгубило тех, кто спускался в подвал сто лет назад.
Но Алекса будоражило это новое мужество. Хотелось дать ему волю. Пока опять не улетучилось. Он торопил официанта со счетом.
И в лобби вошел действительно победителем.
– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, я не мог оставить в номере свой телефон?
Алекс заставлял себя смотреть на секундные стрелки доброго десятка циферблатов – London, New York – и думать, как их удалось идеально синхронизировать, чтобы не озираться вокруг.
Спокойно. Спокойно.
Теперь он говорил только на английском, как будто это был оберег.
Портье, уточнив номер комнаты и даже не глянув в ID, достал из-под стойки и протянул ему айфон – все оказалось так просто!!!
Так просто, что ошалевший Алекс даже не догадался дать ему на чай.
Ему с трудом удавалось не бежать – ни в лобби, ни после.
Он прошел мимо кофейни, за витриной которой все так же рисовали страхи и тревоги веселенькими фломастерами; еще через дом; там он нырнул в арку и остановился у первой же парадной, чтобы вызвать Uber сюда. Эти четыре минуты, которые обещало ему приложение, надо чем-то занять. Заставить себя что-то думать и делать; занять мозги и руки, чтобы не читать все сейчас, потому что столько сообщений, столько всего… Это лучше не здесь. В быстрой машине. В безопасности. Не заныривать в телефон, как в колодец, когда из арки может выйти кто угодно.
И он все-таки не смог.
Даже когда подъехало его такси, едва глянул – кто это, – прежде чем молча плюхнулся на заднее сиденье, не в состоянии оторваться от экрана.
Снять наблюдение за объектом до особого распоряжения
Нормальные сайты не открывались, как будто английский сегмент интернета заблокирован, хотя обычно именно для айфонов не бывает таких проблем. Российские news agency, даже те, которые считались взвешенными и независимыми, отчаянно путались, так что Алекс если не больше, то по крайней мере более системно узнавал о происходящем из сообщений Тео. Которые сыпались полночи (и только утром Тео выдохся и, может, уснул), практически в режиме текстовой трансляции сообщая в Москву, что происходит в Москве. Заговор провалился. Народ победил. Демократия восторжествовала. Где-то между этими скучно-гладкими вершинами, явно взятыми в готовом виде из ВВС или The Times, Алекс вдруг увидел сообщенное ему как бы между делом; на самом деле в спартански-кратких текстах не могло быть заложено никакой интонации, и откуда было знать (в конце концов), что именно выделяет Тео как «вершины»; формулировки такие унылые, что сводило скулы.
– Почему стоим?!
Напротив рынка, на Тургеневской или на Трубной, он не помнил точно, что это, но их машину заблокировали намертво. Их обтекала толпа. Кто-то пил, запрокинув голову. Казалось, сейчас этот кто-то метнет бутылку в стекло, если, конечно, заметит машину. Кто-то ржал. Какая-то компания. Не похоже на народные волнения (а это, очевидно, они и были, и таксисту даже не пришлось отвечать на вопрос). Обычная деловитая толпа, как в час пик даже не в метро, а возле станций, только она шагала по проезжей части, да и мусора было многовато. Трудно даже понять, выцепить взглядом – какого именно, но толпа что-то носила в себе и полоскала, как море после шторма.
– Я же не сказал вам, куда едем.
Алекс тяжело все вспоминал, поочередно, как после наркоза.
– Я заказывал в Шереметьево, но, может… домой?
«Изменить маршрут» стало лозунгом этих дней. Алекса бесило и малодушие жеста, каковым была ежедневная попытка рвануть в аэропорт, и хронически «пропадавший» макбук, лежащий в квартире. И сказанное «домой» про жилой комплекс на Красной Пресне: что это, стокгольмский синдром?.. Его бросало из крайности в крайность, и если все «утро перед расстрелом», гостиничное, отплывало куда-то в пьяный мираж, то наплывала – не более трезвая – тупая отвага или отважная тупость, а главное…
