THEO: почему не пишешь?
THEO: вернули ли спецслужбы твой паспорт?
В Берлине так же бессмысленно, как и алексовская банда в псевдоевротуре, болталась российская делегация. То ли они ждали, что [Mr. P.] прилетит на саммит, и готовили его визит, а что-то перенеслось, но было ощущение, что все как в отпуске, несколько вынужденном. Алекс нечасто соприкасался с коллегами отца, ему всегда почему-то было неловко среди этих телевизорных лиц, засмотренных, как воплощенный в крови и плоти fake news. В тот раз, помнится, он особенно увиливал от импозантного главы МИДа, потому что еще не остыла история с МГИМО (по-простому говоря, Алексом брошенным не без скандала). Вряд ли лично министр, опекавший дипломатический вуз, помнил всех детей ВИПов наперечет – кто у него учился, тем более что все, кто зачем-то остался в России, учились у него. Но он мог что-то слышать, даже если отец не обсуждал с правительством свои семейные драмы.
Тогда тоже была какая-то чехарда (только здесь – в ледяной Москве – она длится уж сколько дней; в Берлине – несколько часов, но там царила аномальная жара). Отец куда-то уехал, откуда-то звонил; какие-то ресепшены, рыбные рестораны, выбранные, кажется, только оттого, что улитки и прочая мелочь подавались в огромных блюдах со льдом. Туда хотелось положить лицо. Министр балагурил, смешно, кстати, шутил; как глава делегации заказал всем водки, что Алексу было немножко в диковинку, потому что, во-первых, ну какая может быть водка в такую жару. Во-вторых, ему никогда, кажется, не приходилось видеть, чтобы эта компания опрокидывала рюмки за обедом.
THEO: тебе что удалось встретиться с отцом?
После нудного обеда, во время которого Алекс так и не понял, зачем он здесь (никто не обращал на него внимания), они уже уменьшенной компанией поехали куда-то еще, и вот это что-то еще оказалось пип-шоу, причем это стало понятно далеко не сразу, зато как-то резко. Танцовщицы вдруг разделись, по-немецки деловито, и Алекса бросило в жар и ужас, потому что все вдруг начали обращаться именно к нему чуть ли не с «ты посмотри, какая пизда!»; он слышал это как сквозь вату, как и прочий одобрительный гогот компании жирных кабанов, считавших себя еще-ого-го-хоть-куда. Хотя там, в полумраке, было почти холодно от зверски фигачивших кондиционеров, Алекса накрывал, как лава, стыд – за них, за себя – за то, что он здесь; главное – он с ужасом понял (предположил?), что все это для него. Что отец затащил его сюда, чтобы «вылечить». Что все всё знают. Все посвящены в план. Это дикая мерзость. В том числе и творившееся «на сцене», а может, он переносил отвращение от самой ситуации, от этой подлости, на ту немецки-бесстыдную, без тайны и полутонов, физиологию, которую ему здесь деловито так разворачивали. Рекламировали…
В плане обратного эффекта это был, конечно, грандиозный провал отцовских замыслов (если Алекс их не выдумал сам, но это так себе адвокатство), а главное, насилия в нем было не меньше, чем в пресловутом лечении педерастов электричеством. Да, конечно, в отличие от жертв XIX века Алекс мог встать и уйти, но на самом деле не мог, потому что тогда-то его демарш будет виден всем, и это будет прямо как клеймо на лоб. Так что он продолжал с ужасом смотреть, просто считая про себя – до пятидесяти и обратно; это было близко к панической атаке, но он выдержал. Досидел. Что было дальше – не помнил; кажется, прием в посольстве, а может, он и отвертелся от него под предлогом дресс-кода и в панике рванул в аэропорт, оглушенный предательством и позором. И не то чтобы это вызвало в нем отвращение к женскому телу: во-первых, он уже большой мальчик, а во-вторых, хрестоматийного «отвращения» (тоже XIX век) он и не испытывал никогда, но что женский танец, более или менее близкий к стриптизу, был теперь для него скомпрометирован – да.
THEO: я же вижу что ты читаешь мои сообщения
THEO: алекс что за дела?
Алекс не смог бы ответить, в чем власть над ним этой женщины сейчас, что именно завораживает его: идеальная геометрия, когда нога выбрасывается в свет, вытянутая в безупречную линию? – но от этого действительно невозможно было оторваться, а оторвался он (с усилием) только тогда, когда полез в приложение Booking, надеясь, что айфон не слишком сильно отсвечивает на лицо и с бэтээра не видно, что он копается в телефоне (впрочем, весь ее облик был – наплевательство на то, любуются ли ей), и надеясь также, что приложение не сбросило позавчерашний поиск. Потому что он уже выбирал гостиницы в Москве. Но тогда – чтобы просто съехать из бункера после очередной стычки с Ринатом. (Не хотелось сейчас о Ринате.) По совету Тео.
Не хотелось сейчас о Тео.
THEO: fuck если ты не ответишь в ближайшие полчаса я буду считать что тебе угрожает опасность и позвоню в форин офис
Он сузил поиск до одной ночи и до арбатских окрестностей и тут же бросил эту затею, чтобы смотреть, смотреть, смотреть – не в телефон.
«Ты посмотри, как раскорячилась».
«Смотри, какая у нее дырка».
«Лех, ты смотри, смотри!»
Все Правительство Российской Федерации ринулось в этот национальный проект с азартом.
Потея под кондиционерами, попахивая водкой и отрицанием утреннего душа, они хотели перековать, перепрограммировать его.
В принципе, закономерно: то, чего так долго не могла добиться вся свита короля-солнца, все, чего почти двадцать лет не могла сделать вся эта власть якобы стабильности и созидания, мобилизовавшая все ресурсы и выдернув все козыри из рукавов, легко добивалась Революция.
Просим вашей санкции на использование видеозаписи из гостиницы как инструмента давления на объект
Революция похожа на женщину, которая даст тебе самое большое счастье на свете, но наутро убьет тебя. Именно поэтому не будет в мире больше революций, потому что не осталось у этой женщины женихов.
Максимилиан Робеспьер
Она не могла остановиться, и, даже когда они ввалились в номер, она все хохотала из-за бутылки, которую они как-то почти случайно разбили вдребезги о броню, когда он помогал ей спускаться, и рвалась продолжать танцевать здесь – на полированных поверхностях, еще более опасных, чем БТР.
Раз! – распахнута рубашка,
раз! – прищуривался глаз,
раз! – и чурки вверх тормашками
(жалко, что не видит Russia) –
рраз!
Она не могла остановиться, и, только когда с хохотом повалилась на шестиспальную кровать, Алекс увидел, что подошвы ее колготок разодраны в клочья; это было по-своему интересно, как интересны изорванные, в кусках поролона и нитках пуанты за стеклом в театральном фойе – помогающие зрителю оценить адов труд какой-нибудь давно покинувшей нас; Алекс предложил это снять, и Валери, внезапно воодушевленная, принялась сдирать колготки, чтобы танцевать без них.
Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков, –
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!
Ее танец переходил то ли в детский, то ли в дьявольский, да и на танец не был уже похож – она просто прыгала на кровати и адски хохотала, и Алекс хохотал вместе с ней и пытался было попрыгать, но почувствовал, что даже такой исполинский батут не выдержит двоих и выбросит кого-нибудь из них на торшер. Так что он сидел в кресле, по-хозяйски развалясь. Ждал. Он испытывал нетерпение, и это тоже была новая для него нотка – диктовать. Когда начинать, когда прекращать…
