Алекс запутался в пафосе, в оборотах, в сложносочиненности комплимента, который адресовался Валерии как единственному человеку европейской культуры в пресловутом «окружении моего отца» (очень библейски); опять стало видно пар изо рта – его выхватывала мертвенно-белая подсветка, теперь уже Минобороны.
И техника на площади – нехорошая иллюстрация к «в окружении моего отца» – сурово грелась, дымила, парила, и все это тоже клубилось, высвеченное, как в клипах рэперов.
Валерии все это явно не нравилось. От лекции о маскулинности «любимого человека» в русском языке она отключилась еще на позапрошлом обороте; теперь тревожно вглядывалась, вслушивалась в милитаристскую мощь.
– А где все люди? – спрашивала она, будто и не слушала.
– Ну, не знаю. Может, внутри? Греются.
– А может, американцы уже сбросили нейтронную бомбу? Ха-ха. Нет, реально, почему нигде нет людей?
– Что такое нейтронная бомба?
– Сразу видно человека, который даже не знает, что такое восьмидесятые, – едко отвечала Валерия.
Она шутит, значит, все не так плохо. Еще она активно прикладывается к бутылке, что тоже хорошо.
Они зачем-то топтались среди техники, между прочим, здесь сильно воняло выхлопными газами, и Алекс не понимал, как Иглинская, бедная, будет проветривать потом свой палантин.
– А знаешь, какая история меня больше всего восхищает про Лепешинскую?
– А? Про кого? – не понял он.
– Ну, Ольга Лепешинская, великая балерина… Однажды она в бригаде приехала на фронт. Лес, мороз, войска стоят. Я уж не знаю, что она там делала, но потом собрались уезжать, а бойцы просят: «“Лебединое озеро”! Мы столько раз слышали, как ваш лебедь умирает, мы не отпустим, пока не увидим!..» А она говорит: «Я же здесь сгорю в пачке».
– Почему «сгорю»?
– Вот не помню уже. Может, там были какие-то костры. Но чувствует, что вот правда не может уехать. И знаешь, что придумали? У грузовика борт опустили, фары как-то сняли, поставили, чтобы они светили, и она прямо на этом грузовике… Дай-ка! – Она отобрала бутылку и присосалась к ней.
Алекс наблюдал сначала насмешливо, потом с тревогой, как она стала снимать сапоги – «Держи-ка!» – и прямо в чулке ступила на холодный и, видимо, грязный асфальт.
– Ты с ума сошла?
– Я должна это сделать!
– You’re being stupid! Обуйся!
Иглинская победно хохотала.
– Это тоже держи, – легко скинула палантин. – А то что же, переворот – и без «Лебединого озера»! Непорядок!
– Но здесь же никого нет!
– Здесь есть ты. А может, я хочу станцевать для тебя? – Она зачем-то чмокнула его в щеку, уже привстав на цыпочки, и тут же стала карабкаться на броню бэтээра, наверное, ледяную броню – неизящно, смешно (и со смехом), слово она и хотела быть обезьяной, не лебедем.
Алекса самого будто обожгло, когда она только ступила на обод колеса, – он представил, каково это – голыми ногами; словно зная, что он смотрит не отрываясь, она ногой уцепилась вдруг за кромку борта, и вот она была уже в какой-то странной позе, но лишь на мгновение. Через секунду она уже взобралась и, подняв подбородок, с сильной улыбкой, именно такой, что видно усилие, выгнула спину и сделала руки назад – как фирменный росчерк «балерина», – чтобы это было компенсацией за «обезьяна» и «паук». Кромкой борта БТР был немного похож на лодку, и вообще в нем проглядывали вдруг, как странный рудимент, очертания лодки – ну да, он же плавает; уродливая машина, нескладная, если так посмотреть; Алекс поймал себя на том, что впервые стоит и разглядывает БТР, и все в нем как-то не к месту, нет гармонии танка или автомобиля: колеса слишком большие; рыло дурацкое; какие-то всюду торчащие палки-копалки, щитки, канистры – не канистры, антенки, ручки, петли…
Стало страшно, что Валери на что-нибудь напорется; она, стоя уже на крыше, или что это у них, не крыша, а палуба, медленно поднимала одну ногу назад, почти на прямой угол, больше, чем на прямой угол; ух; в Алексе вскипало все и сразу, и не только от алкоголя. И это был не только страх, по крайней мере мотивированный страх, что она навернется со всей дури со всей этой верхотуры, через все эти борта и антенны, или что от стука распахнется сейчас люк и высунется сонная солдатская рожа, или, если Валери балансирует на люке, то вариант первый. На самом деле, нет. И уродство бэтээра бросилось в глаза (понимал он сотой долей то ли расслабленного, то ли вконец отмороженного сознания) не просто так, а чтобы оттенить ее, потому что ведь она – что? Если отдельно смотреть, то пьяная тетка в колготках; то, что показалось ему чулками, было на самом деле колготками, а если женщина в колготках и попа ее не прикрыта сверху одеждой, то выглядит это довольно глупо; Алекс мог бы развивать эту тему про женщину вообще, но не про Валерию, которая выглядела неожиданно…
Прекрасно?
Сексуально?
Это смесь переохлаждения, от которого, как пишут в книжках, бросает в полусон, с панической атакой, с непонятным пойлом в тяжелой бутылке, с?..
Все еще не удается дешифровать сообщения из мессенджера «Телеграм»
В жизни Алекса был позорный эпизод, как у известного поэта (кто мог это быть? Байрон?.. Верлен?..), которого лечили от педерастии, лечили, лечили, а потом друзья все-таки затащили его в бордель, выйдя из которого, он сказал: «В первый и последний раз. Отвратительно. Это было похоже на холодную телятину».
Это было года два назад: Алекс болтался в ЕС. Они с друзьями устроили свой «Евротур», больше вдохновленный мифами об амстердамских разгулах, чем реально наполненный чем-то подобным. Его вдруг призвал отец. Они уже мало общались, так что Алекс даже удивился, подумал: что-то случилось. Впрочем, было понятно, что ничего особенного не случилось, отец просто рядом, в Берлине, и приглашает встретиться; why not? – теоретически-то. Точнее, так все подумали и сказали типа: ну поезжай, конечно, ты че. А он чувствовал, что-то тут не так, но все равно – ок, ладно, покинул компанию на день, прыгнул в какой-то лоукостер, прилетел, хотя там лететь-то было – кто-то даже убеждал, что метнуться на арендованной тачке проще.
Меня многие осуждали за это. Мне говорили: «Ну что ты не поедешь к отцу? Позвони, спроси; скажет “нельзя” – попозже позвони, когда-нибудь он найдет время». Быть может, это справедливо. Быть может, я была слишком щепетильна. Но когда он отвечал мне злым, раздраженным голосом «я занят» и бросал трубку телефона, то я после этого уже целые месяцы не могла собраться с духом и позвонить.
Когда-то Тео все уши прожужжал ему с этой Аллилуевой – Тео, любитель древностей; Алекс долго отбивался от ветхой тоненькой книжки, притащенной из библиотеки, перевод на английский; когда же он сдался и сел читать, его в некоторых местах обдавало таким холодом, как будто кто-то украл его сны.
