Алекс смеялся куда веселее, чем предполагали все эти пустяковые истории.
Он ожидал диалога вокруг этого случая. Например, Валерия спросит, почему для него это так важно. Нет, глупый вопрос. Или заметит, что проскочило «папа». Или спросит, когда это было. У нее как раз в те годы был контракт с Ковент-Гарденом, она жила в Лондоне. Это Алекс почерпнул из «Википедии», фильма ZDF и еще каких-то давних интервью. Посчитал по годам. Она даже жила в районе Грин-парка. Так что он не случайно упомянул. Она могла в тот день идти мимо их кеба и их редкого хорошего дня. Хотя… какое это имеет значение.
Но Валерия молчала и – неожиданно – пила.
Они прикладывались к бутылке и в коридоре, все так же полном бумажных теней других заговорщиков, и внизу, где все так же не было охраны, и на темной улочке, где Алекс наконец вздохнул с облегчением, а перед всем этим Валерия с подозрительным для балерины мастерством и даже силой – балет рук?! – выковыряла дозатор.
– …А этой весной мы с Тео были в Париже. Тоже было примерно вот так же холодно, мы ожидали, что будет теплее.
Этой весной она тоже была в Париже. Мастер-классы или что-то вроде. Алекс гуглил почти ежедневно, что о ней тогда писала французская пресса: конечно, почти ничего. «Если у них правда есть маленький ребенок, то как она оставила его на два месяца?» – спрашивал он Тео. «Все это кончится тем, что на тебя выпишут судебный запрет из-за преследования, – раздражался Тео. – Мы едем, нет?» Их ждал ночной Париж. Валерия Иглинская на его улицах так ни разу им и не встретилась.
Считаем, что «Лебединное озеро» было провокацией, снимавшейся для английского телевидения
– Вечером мы натрескались каштанов и зашли в Нотр-Дам, даже не собирались заходить, но зашли. Может, замерзли, не помню. Ну, ты же знаешь, там всегда такая толпа туристов, что не протолкнешься, и невозможно спокойно осмотреть…
Она кивала, как психолог на сеансе, но как-то рассеянно. Они выходили на Новый Арбат.
– А там как раз началась служба! Оказывается, она каждый вечер в какое-то конкретное время, просто я раньше никогда как-то не попадал… Там долго-долго готовились, выстраивались какие-то епископы в белом, ждали кого-то, а потом вышел главный, и они пошли таким ходом по периметру собора… И можно было как бы влиться в это шествие, и мы с Тео туда встали, куда-то в хвост, и там все идут так тесно, как пингвины, и очень медленно, и очень как-то мрачно-торжественно… То есть играет торжественная музыка, орган, все идут, опустив головы, и так всё как-то значительно… Как… Я не мог подобрать слово, с чем сравнить, говорю: торжественно, торжественно, special, а Тео ка-ак крикнет: «Как похороны [Mr. P.]а!»
– Актуально.
– Бгг. Ладно, крестный ход кончился, священники открыли цепочку в центр собора и стоят, а желающие проходят. А желающих не очень много. Там периметр для туристов, а центр собора со стульями, с кафедрой, это, как сказать, для верующих, для католиков…
– Для прихожан.
– Да. Все как бы это знают и туда не идут. А тут Тео меня схватил за руку и туда затащил. Он вообще такой…
– Активный.
– Авантюрный, я хотел сказать, – поправил Алекс, и с его укоризной в голосе все получилось еще двусмысленней. – Ну мы сели на эти плетеные стульчики, ветхие, как сам собор, набился народ, нам раздали какие-то папки с текстами молитв. Тут мы стали догадываться, что это, может быть, не так весело. Ладно. Вышел епископ, стал что-то читать, вот я не помню, на латыни или на французском, а все вокруг нас – французы – что-то ему подпевать. А иногда все вскакивали и пели по папке, вот там была латынь, так что мы с Тео справились. В общем, проходит час. Идет второй. Мы понимаем, что мы крупно лажанулись, потому что туристы за загородкой свободно ходят, уходят, а мы тут заперты, и непонятно, когда это закончится, а у нас еще планы…
Весь этот поток исповедального – это детское желание понравиться или что?
– А это что за?..
Они так долго мыкались, чтобы правильно перейти Никитский бульвар (потому что подземные переходы то и дело вели не туда, а светофоры не загорались), что не сразу заметили темное скопление на Арбатской площади. И это были не люди.
– Танки?!
– Ха-ха. Мальчик, ты когда-нибудь видел танки? – Валерия развеселилась вдруг.
– Я просто слышал о танках в Москве. А что это? Ну не джипы же. Хотя похоже.
– Это «Тигры».
– Фашистские танки?!
– Российские бронемашины. Парады по телику надо смотреть. Или новости.
– Или быть женой вице-премьера…
Посмеиваясь, они все же нашли путь к площади. «Тигры» рычали, урчали, грелись – было слышно издалека; среди них теперь были видны и крупные особи – бэтээры или типа того.
– Да, ну и кончилось-то все чем? – спросил себя Алекс, потому что больше это никого здесь не интересовало. – Тео, как всякий нормальный человек, говорит: пойдем, пойдем. Я, как всякий русский, шепчу: неудобно, что скажут, что подумают. Они же все сидят, упертые французы, и никто не уходит…
– Оскорбление чувств верующих.
– Да-да, вот именно… Ладно, он спорит, настаивает на своем: «Кто здесь главный?», я говорю: «Бог», ну наши шутки, неважно. Короче, он меня берет за руку и выводит из этого периметра оцепленного. Причем мы идем рядов через десять, всех двигаем, всем как-то мешаем, я только шепчу, опустив глаза, «пардон» да «пардон»… Священник, который стоит у ворот, ну у этой цепочки, смотрит на нас как на врагов народа… В общем, целый психологический тренинг! В итоге мы выбрались наружу, ура, свобода, и почти уже ушли от этого чертова собора, и тут я понимаю! Что на этом, fuck, стульчике я оставил свои перчатки!!!
Алекс ожидал, что Валерия азартно спросит: «И что дальше?» Но она не спрашивала.
– Ну и что? Все с начала! Опять надо было извиняться, всех двигать… Я бы забил на эти перчатки, но Тео уже сам заходил внутрь периметра.
– Вы всегда путешествуете вместе? – она все же вдруг задала вопрос.
Алекс обрадовался.
– Да как сказать… Не то что мы особо путешествуем… И нагрузка по учебе довольно большая… Но вот были во Франции, летом – в Португалии… Тоже очень интересно… Знаешь, о чем я сейчас подумал? Очень круто, что я здесь, в России, можно сказать, в окружении моего отца… С членами его семьи, – с усилием произнес Алекс. – Очень круто, что я могу свободно говорить, что я гей, и обсуждать свою жизнь, не дергаясь постоянно, что это неприлично, неприемлемо… Знаешь, весь этот набор, формулировки какие-то типа «любимый человек», «мы с любимым человеком были в Париже», чтобы не было понятно, это про женщину или про мужчину, хотя вот это плохой пример, это понятно… С отцом-то я даже в таком ключе не смог бы говорить, поэтому я всегда радуюсь, что у него нет времени со мной общаться, и поэтому очень круто, что… Потому что это нормально…
