Немного придя в себя от испуга, Анетт всплеснула руками:
– Зачем ты наставил на меня пистолет? Ты что, действительно сошел с ума?
– Прости, я думал, кто-то вломился ко мне.
– Я звонила, но ты не открыл.
– То есть, по-твоему, ты можешь заявляться сюда, когда захочешь? Ты здесь больше не живешь, Анетт. Я хочу, чтобы ты вернула ключ.
Она подняла подбородок, посмотрела на бывшего мужа и сжала кулаки. Ее взгляд скользнул по его задубевшей от пота футболке, упал на рваные носки.
– Где ты был? Ты ужасно выглядишь. От тебя воняет.
– Я искал нашу дочь. Но и ты выглядишь далеко не лучшим образом.
Лелле поставил «беретту» на предохранитель и положил на книжную полку. Он боялся держать пистолет в руках, когда злился.
Анетт молча смотрела на него, у нее были красные глаза, словно после рыданий. Она повернулась к карте:
– Что это?
– А что это, по-твоему, напоминает? Это карта, дорогая.
– А для чего булавки?
– Ими помечены места, где я уже искал.
Она прижала кулак к губам, перестала дышать, но не плакала, а просто стояла неподвижно и, казалось, целую вечность таращилась на карту. Потом медленно повернула голову и снова посмотрела на него.
– Я пришла сюда сказать, что ты можешь прекратить свои поиски, – пробормотала она. – Лины больше нет. Она мертва.
* * *
Мея залезла в свой рюкзак в поисках подходящего наряда. Ей стало стыдно, что у нее так мало одежды. Пара застиранных джинсов и четыре выгоревших футболки. Носки неподходящего цвета. Сколько она себя помнила, ее всегда раздражало, что она постоянно ходит в одном и том же. И вдобавок выглядит грязной.
Но Карл-Юхан сидел на ее кровати, и его глаза светились от восторга.
– Ты прекрасна такая, какая ты есть, – сказал он.
Силье и Торбьёрн уже переместились в спальню, когда они спустились на первый этаж. Собака сидела перед закрытой дверью и с грустной миной скребла лапой. Телевизор работал, но все равно не заглушал происходившее в спальне. Мея поспешила в прихожую.
– Ты не должна сказать, что мы уезжаем?
– Они ничего не заметят.
Указатель с названием «Свартшё» смотрел прямо в лес, а дорога представляла собой две глубокие колеи, разделенные полосой из травы. Ели стояли так близко, что ветки царапали боковые стекла. Просто не верилось, что впереди могло находиться какое-то жилье.
На лобовом стекле появились первые капли, и вскоре дождь стал настойчиво бомбардировать лес. Карл-Юхан, тихо насвистывая что-то, держался за руль так небрежно, будто машина сама знала, куда ей двигаться. Время от времени он косился на Мею и улыбался. Казалось, он хотел убедиться, что она действительно сидит рядом.
Мея пыталась сохранить непроницаемое выражение лица, чтобы не выдать творившееся у нее на душе. Она всегда сильно волновалась, когда ей надо было переступить чужой порог. Настоящие семейные дома были для нее незнакомыми мирами, она не знала, какие там действуют правила, потому что привыкла к матрасу, лежащему прямо на полу, к отсутствию туалетной бумаги в сортире и пустым кухням, если они вообще были. У них с Силье никогда не было ничего похожего на настоящий семейный дом. У Карла-Юхана все было иначе, и он, похоже, гордился своим домом.
Они подъехали к высоким воротам, сваренным из металлических балок. Сверху красовалась сделанная красками надпись «Добро пожаловать в Свартшё».
Мея глубже вжалась в сиденье, пока Карл-Юхан открывал створки.
– Какие огромные, – сказала она.
– Эти ворота поставили мы с братьями. Все, что ты увидишь в усадьбе, мы построили сами.
Лес расступился перед ними, впереди показался луг, на котором паслось множество коров. Чуть дальше, у леса, огромный, покрашенный красной краской дом с покрытой гравием площадкой перед ним. По сторонам были разбросаны хозяйственные постройки. Мея почувствовала зуд в животе, она и не представляла, что люди могут так жить.
Карл-Юхан показал ей конюшню и псарню; собаки, опираясь передними лапами на решетку, громко лаяли. Большое, как теннисный корт, картофельное поле пестрело молодыми всходами.
– Из-за леса не видно, но там, подальше, начинается болото, – сказал парень.
– Как здорово здесь у вас…
Мея положила руки на живот, и сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Она ненавидела встречаться с чужими родителями. Холодок пробегал по коже от их оценивающих взглядов. Особенно старательно лезли в душу мамаши.
«Чем занимаются твои родители?»
«Моя мама художница».
«Художница? Вот как. И что она рисует?»
«Она рисует картины».
«Среди них есть известные, пожалуй?»
«Я так не думаю».
«А твой папа? Чем он занимается?»
«Я не знаю».
«Ты не знаешь, где работает твой папа?»
«Он не живет с нами».
На этом расспросы обычно прекращались. Хуже всего обстояло дело, если они уже знали, что представляла из себя Силье. Тогда вообще никаких вопросов не задавалось.
* * *
Лелле смотрел в пол, лишь бы не видеть изможденное лицо Анетт. Но он слышал ее прерывистое дыхание, слышал, как она хлюпала носом.
– Первые два года я чувствовала ее, чувствовала, что она жива. Какая-то теплота появлялась в груди, когда я думала о ней. Но теперь ничего такого больше нет, словно огонь погас.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Анетт сделала несколько шагов к нему, обняла и прижалась щекой к плечу:
– Она мертва, Лелле. Наша дочь мертва. Я чувствую это с зимы. Что-то внутри меня сломалось… Я не могу объяснить это, но знаю, что все так и есть: Лина мертва.
– Не хочу слушать подобную чушь!
Он попытался отступить назад и вырваться, но Анетт прижалась мокрым от слез лицом к его футболке и вцепилась в кожу пальцами. В конце концов он перестал сопротивляться, затем обнял ее. Сначала слабо, но потом обнимал все крепче и крепче, словно от этого зависела их жизнь. Он не мог вспомнить, чтобы они обнимались так раньше, словно их что-то разрушило изнутри.
Когда Анетт подняла лицо, он поцеловал ее, не раздумывая. Ее кожа имела слабый привкус соли из-за слез. Анетт суетливо начала срывать с него одежду, рывком расстегнула молнию на брюках, и он понял, что сам хочет близости. На полу Анетт обвила его ногами вокруг талии, и он вошел в нее. По ее щекам продолжали бежать слезы. Ногти Анетт глубоко вонзались в кожу, причиняя боль, и именно это – боль – требовалось ему сейчас больше всего. Боль.
