– И что там, в Джаспере, Индиана?
– Куча древесины.
– Что?
– Это Деревянная столица мира, как известно, – говорит мама.
– А нам нужна древесина?
– Да вроде нет.
– Ну… и зачем мы едем в Джаспер?
– Какой Джаспер?
– Ладно, я понял. Хочешь поиграть в загадки. Не буду мешать.
Два часа спустя мы останавливаемся на заправке, бензин, туалет, и вот мы снова на шоссе. Я пытаюсь ручкой на бумаге написать «Краткую историю» про эволюцию переработки текстов: как в прежние времена Толстому, Торо и Бронте приходилось трудиться вручную, что повышало ценность каждого слова на странице, а современные графоманы могут позволить себе роскошь попробовать одно слово, другое, не получилось – стер и напечатал третье, опять не получилось – снова стер, и так до получения конечного продукта. Старые же писатели фокусировались на том, как донести свою мысль: они знали, что и зачем делают.
Я думал, если буду писать от руки, проникнусь текущим моментом, но нет, не проникся, текст получился никудышный, потому что я современный графоман.
Мы останавливаемся пообедать в «Вендис», мама подмигивает мне: «Не рассказывай папе», и мы оба заказываем картошку фри, хлопья «Фростиз» и чизбургеры с дополнительным беконом, поэтому парень за прилавком спрашивает, хотим ли мы сначала горячее, на что мама отвечает: «Нет, ведь чизбургер с беконом съедается как раз за то время, какое нужно хлопьям, чтобы пропитаться», и у меня возникает вопрос, сколько раз мама втихаря бывала в «Вендис».
Иногда у меня возникает вопрос: знаю ли я вообще своих родителей?
Мы кладем гамбургер для Флаффи на заднее сиденье, приоткрываем окна машины и идем выбирать столик внутри. Еда быстро улетучивается, и мама была права: «Фростиз» пропитались как раз вовремя.
– Ну, как ты вчера поговорил с Вэл?
– Не очень.
Она кивает и загребает ложкой гору хлопьев:
– В каком смысле не очень?
– Она меня обманула? Подложила мне свинью? – Я отодвигаю недоеденные «Фростиз» и откидываюсь на спинку стула: – В любом случае, уже не важно.
– Почему?
– А ты как думаешь?
Ложка застывает в воздухе. Мама снова чуть кивает, съедает порцию, смотрит на меня, набирает следующую ложку, опять смотрит, ест и смотрит…
– Что такое, мам?
– Что?
– Ты на меня смотришь, как будто я один из твоих клиентов.
– А вот и нет.
– А вот и да.
– Ладно, – говорит она, – ты у нас все знаешь, а я ничего не знаю.
– Ой, ну давай только не будем дурить.
Мама бросает ложку в пустую посудину из-под хлопьев и тяжело вздыхает:
– Знаешь, иногда дурить не так уж плохо.
– Только если в переносном смысле, а не в прямом.
– То есть тут как со словом «задница»?
– А задница здесь каким боком? – удивляюсь я.
– Понимаешь, если тебя обзывают задницей, это оскорбление. Но если, например, ты видишь «корвет» последней модели…
– Ну боже мой.
– То фраза «крутая задница» означает похвалу.
Пожилая пара за соседним столиком дружно поднимается и шагает к выходу.
Я медленно опускаю голову на стол:
– Мам, ну пожалуйста. Я тебя умоляю. Неужели тебе обязательно вести такие беседы в «Вендис»?
– Можем переместиться, если хочешь, – предлагает она. – Тут заправка рядом.
Я пытаюсь скрыть улыбку, но не слишком удачно, поскольку теперь мама тоже улыбается. А потом она говорит:
– Зайка, я понимаю: пока Алан в больнице, тебе может показаться, будто все остальное не имеет значения, но я тебя уверяю, что ты ошибаешься. Наоборот, все остальное обретает еще большее значение. Не знаю, как Вэл тебя обманула, но я знаю Вэл. И ваши с ней взаимоотношения теперь еще важнее, чем раньше.
– Все сложно, мам.
Она протирает стол салфеткой и складывает посуду на поднос:
– Моя соседка по колледжу мочилась в кровать.
После паузы я говорю:
– Ясно.
– Я тебе уже рассказывала эту историю?
– Вряд ли.
Мама пожимает плечами и продолжает:
– Кэрри любила выпить, а мочевой пузырь у нее был совсем маленький. По утрам после вечеринок обычно приходилось срочно устраивать стирку. Она обожала большие компании, меняла любовников пачками, поскольку была красивее и круче меня, и сиськи у нее были больше моих…
– Мам, фу!
– Серьезно, аж вот такие… – Мама вытягивает обе руки на полметра от груди.
– Мама!
– Так или иначе, я встречалась с одним парнем по имени Далтон. Или его звали Гордон?
– О чем вообще речь?
– Я с ним крутила всего пару недель, не больше. Впрочем, история не о нем. Допустим, его все-таки звали Далтон. А Кэрри гуляла с парнем из качков с огромными мускулами. И вот однажды мы вчетвером сидим в баре, и мне делается дурно. То есть реально дурно. Я говорю Далтону, что мне нужно уйти, но он может при желании остаться. Естественно, я надеюсь, что он отвезет меня в общежитие и будет надо мной хлопотать, но он заявляет: если я действительно не против, то он лучше останется и вернется в кампус вместе с Кэрри и Как-его-там.
– С качком.
Мама кивает и продолжает:
– Короче, я еду домой и после нескольких, скажем так, приступов недомогания падаю в постель и крепко засыпаю.
Даже рассказывая правдивую историю, мама сохраняет интонации и ритм сказки на ночь. И я слышал их предостаточно, чтобы почувствовать приближение кульминации.
– Посреди ночи я просыпаюсь и слышу, что Кэрри занимается сексом. Увы, такое случалось, и обычно я просто делала вид, что сплю, но теперь у меня дикое похмелье, поэтому я решаю: хватит с меня, надоело. Я включаю свет и собираюсь сказать соседке пару ласковых… и тут вижу: Далтон. С ней в постели.
– Жуть.
– Ага.
– Твой парень.
– Ага.
– В постели с твоей соседкой. Прямо в твоем присутствии.
– Глаза у него были совсем стеклянные. В смысле, он конкретно напился…
– Знаю, как оно бывает.
Мама умолкает и вопросительно поднимает бровь.
– В смысле, не на личном опыте, а в кино видел и всякое такое. И что ты сделала?
