– На парашютной фабрике?! – свирепеет дядя Орвилл, и лицо у него становится похоже на сжатый кулак.
– …и вот ты болтаешься в небе за десять тысяч футов от земли, а за спиной только бесполезный рюкзак.
Ноэл подцепляет вилкой еду с тарелки и говорит:
– А я все равно попробую.
Дядя Орвилл мяукает по-кошачьи, папа бросает:
– Орвилл, ну прекрати!
На что тот вскидывается:
– А что? Что я такого сделал?
Папа складывает салфетку и швыряет ее на стол:
– Ладно, Орвилл. Скажи одной фразой, что тебе больше всего нравится в прыжках с парашютом.
Лицо у дяди Орвилла расслабляется, на секунду даже кажется, что он сейчас прослезится.
– В те десять минут, – тихо говорит он, – между прыжком с самолета и приземлением ты единственный человек во Вселенной.
Я вижу мистера Элама в кресле; он пьет бурбон и ест из тарелки, пристроенной на коленях. Амброзия, милая Амброзия, сидит у камина этажом ниже; она сожалеет, что не уговорила его присоединиться, но понимает, почему он только покачал головой и сказал: «Это наша годовщина». Я вижу Найки у него в ногах возле кресла, обветренная рука мистера Элама чешет ей спинку. Я вижу глаза мистера Элама и сквозь них вижу его мысли, раскручивающиеся назад, всегда только назад, к лицу того водителя, который схватил свой путевой лист и разорвал в клочья. Мистер Элам поднимает тост за Барбару и Мэтью, за кота Германа; не зная в точности, видят ли они его, он молится, чтобы его слабеющая вера оставалась верой, он высоко держит стакан и вспоминает семейный девиз – «Один плюс один плюс один равняется один» – и чувствует вес уравнения, нарушенного вычитанием.
– Один, – говорит он в пустоту.
Дядя Орвилл ошибается: прыжок длится гораздо дольше десяти минут.
Если бы я умер в этот самый момент прямо здесь, в обжигающе горячем душе, и любопытные ученые вскрыли мой череп, чтобы заглянуть внутрь, то из-под тщательно систематизированных мозговых полок с Боуи и стуком ботинок по деревянному полу, из-под диаграмм со стрелочками и «Кратких историй» один из ученых мужей с возгласом «Поймал!» извлек бы на свет божий бабочку.
Я выбираюсь из душа как в тумане, вытираюсь, надеваю трусы, потом шорты, дальше чищу зубы. Где-то в глубине головы словно трепещут крылышки, ощущается некий ритм, ускользающий от меня неделями.
На раковине стоит туалетный набор дяди Орвилла: одна зубная щетка, одна электробритва, один дезодорант, один…
Один.
Бабочка порхает от одного участка мозга к другому.
Я тихо ступаю по коридору, останавливаюсь напротив гостевой комнаты. Дверь закрыта, но голубой отсвет телевизора пробивается через щелку у самого пола. Я воображаю, как дядя Орвилл полулежит в кровати без рубашки, усталые глаза полусмотрят, на экране нудно юморит очередной ведущий вечернего шоу, повторяя те же шутки, вот только мой дядя перестал смеяться еще много лет назад. Я представляю, как во время прощания с дядей Джеком он стоит над неестественно раскрашенным телом своего близнеца, и задаюсь вопросом: каково это – потерять единственного человека, который тебя понимал, увидеть свое подобие в открытом гробу?
Я проскальзываю к себе в комнату и беззвучно закрываю дверь.
Наверное, с моей стороны нечестно так думать. Многие люди живут в одиночестве и, однако, вполне счастливы. Но дело не только в том, что дядя Орвилл один. И не только в дурацких рекламных роликах на видеокассетах, которые он рассылает родственникам, и не только в раздражающих кличках и непомерной самоуверенности.
Я стою в темноте, не двигаясь, и смотрю на очертания голого матраса. Вечерний душ неизменно освежает тело дозой спокойствия, своего рода целительной летаргией, как после сладкой дремы.
В такое время мне лучше всего думается.
Моя главная мысль сейчас: дядя Орвилл не переменился.
Я представляю себе историю серией ритмов, историков – исследователями ритмов, ясновидящих – предсказателями ритмов, а мы, остальные, можем только стараться замечать ритм по мере поступления.
Пэриш, мистер Элам, исчезающая женщина, Пенни и теперь дядя Орвилл – мои константы. По совету Алана я изучил каждого из них, но ритмы не возникают на индивидуальном уровне, они появляются на коллективном уровне. И когда я рассматриваю свои «странные влечения» и Пенни с дядей Орвиллом не как отдельные деревья, а как пресловутый лес, вырисовывается некий ритм.
Орвилл. Между прыжком с самолета и приземлением ты единственный человек во Вселенной.
Пенни. Бери весло, дорогуша.
Пэриш. Эйб, господи боже, не оставляй меня одного.
Генри (через Клетуса). Мы всегда одни, и это нормально – фокус в том, чтобы понимать разницу между одним и одиноким.
Исчезающая женщина. Одно лицо, сорок лет.
Мистер Элам. Один плюс один плюс один равняется один.
Единственные люди в моей жизни, которые не переменились, не просто одни, они одиноки.
68. #блаженство
Когда пыль Дня благодарения оседает, родители нависают надо мной, точно пара голодных дементоров, прорвавшихся на конференцию телепузиков.
Университет Милуоки: фаворит, очевидный выбор. Манхэттенский по-прежнему в списке вариантов, но на данном этапе родители пустятся в пляс даже в том случае, если я предложу: «Ой, а давайте рассмотрим университет Аляски в Анкоридже – я слышал, у них интересная программа по санному спорту». Я знаю варианты и знаю, что должен делать, но пропасть между «должен» и «хочу» по-прежнему велика.
Я: Эй.
Сара: Ной, Ной, Ной.
Я: Сара, Сара, Сара.
Сара: Как дела?
Я: Мне надо выбраться из дому. Хочешь в кино?
Сара: *краснеет* … он зовет на второе свидание
Я: Значит, прошлый раз считается за свидание?
Сара: Все остальные парни, с кем я ходила домой к незнакомым старикам и отдавала им нашу семейную кошку, считали это свиданием, такштааа…
Я: В таком случае, да, я зову тебя на второе свидание.
Сара: Вот и славно. Хм. Я не могу.
Я: А. Ладно.
Сара: Типа, я реально не могу. Я застряла в Элджине до воскресенья. День-Б с семьей. #блаженство
