Теперь в комнате тишина, и хотя часть меня рада, что Сара не сбежала, другая жалеет об этом, ведь тогда я мог бы спуститься к отцу и предложить помочь с морковным маслом или прочей ерундой. Думаю, существует специальное немецкое слово, которое мы еще не позаимствовали и которое означает благодарность за то, что имеешь, когда видишь того, кто этого лишен.
– И все-таки надо что-то сделать, – говорит Сара.
– Я туда позвонил. Амброзия сказала, что он отдыхает и просил не мешать.
– Погоди-ка. – Сара выпрямляется на краешке кровати. – Ты говорил, у него был кот.
– Ага. Герман. И если судить по золотой табличке, мистер Элам его наверняка очень любил.
Сара мигом вскакивает и натягивает пальто:
– Я скоро вернусь.
– Куда ты?
Она улыбается в ответ без всяких объяснений. И исчезает, а я остаюсь один в комнате, перебирая в уме действия, которые могли ее напугать. Я перечитываю историю про Фреда Меркла, вношу кое-какие поправки, и вдруг до меня доходит: Сара скоро вернется.
Она живет совсем рядом.
Блин!
Я бросаюсь в двери, мчусь по коридору и уже почти на лестнице слышу:
– Поверьте, Сара, ничто не сравнится с прыжком с самолета.
– Да нет, я вам охотно верю, мистер Оукмен. Только мы тут как бы спешим.
– Зовите меня просто Орвилл.
Я прыгаю через ступеньки и наконец оказываюсь с Сарой и дядей Орвиллом в прихожей.
– Что ж, – тянет Орвилл, скрещивая руки на очень загорелой и очень голой груди, – тогда не буду задерживать, ребятки. – Он подмигивает мне, мол, «не шали, боец», и исчезает в кухне.
Только теперь, когда он ушел, я замечаю у Сары в руках кошку.
– Знакомься, Ной, это Найки, – говорит Сара. – Найки, это Ной.
– Вообще-то, мы уже встречались. – Я беру пальто с вешалки. – Пойдем.
А здесь часть шестая
Отрывок из главы 17 «Моего года» Милы Генри
– Некуда податься, – сказал Натан.
Когда они только вошли в закусочную, Натан говорил легко, словно мир лежал у его ног; теперь же слова появлялись с трудом, будто Натан держал тяжесть мира у себя на плечах.
Клетусу было знакомо это чувство.
– Слушай, – сказал Клетус, – ты великий художник.
– Ха.
– Оставь свои «ха». Так и есть. Напыщенные болваны нашего мира пока не замечают твоего дара. Возможно, ты не доживешь до того дня, когда они заметят, но поверь мне, будущие поколения тебя оценят. – Клетус поднял маленькую картину: – Они увидят ее в музее…
– Если музеи еще останутся.
– …в Париже…
– Если Париж еще останется.
– …и замрут в благоговении, пораженные в самое сердце чудесным наследием Натана… э… а какая у тебя фамилия?
– Брамблберри.
«О боже», – подумал Клетус. Он глотнул воды, прокашлялся и попытался слепить воедино обрывки своей мотивирующей речи.
– И они будут… хм… шептать имя – вот, они будут шептать твое имя, короче, в трепете и так далее.
Возле столика остановилась другая официантка и оставила счет.
Клетус вгляделся в цифры:
– Боже праведный, сколько оладьев ты съел?
– Я не знаю, что делаю, – сказал Натан, – у меня никого нет, и я понятия не имею, что будет дальше.
Клетус положил счет обратно и перегнулся через стол:
– Так, слушай. Хватит с меня нытья, поэтому раскрою тебе два секрета. Первый: у тебя никого нет, потому что ты жалкий мудак, а когда ты не жалкий, то совершенно невыносимый мудак. Уж поверь мне, я знаю, потому что сам такой же. Мы всегда одни, и это нормально – фокус в том, чтобы понимать разницу: один или одинокий. А насчет того, что будет дальше… иногда я не знаю, что пишу, пока не допишу. Иногда я не знаю, о чем думаю, пока не прочитаю написанное. А иногда я не знаю, куда иду, пока там не окажусь. Поэтому я тебе скажу, что надо делать. Рисуй. Забудь про напыщенных болванов. Просто рисуй, Натан. – Клетус снова глянул на счет на столе. – А теперь давай выбираться из этой дыры.
И Клетус с Натаном дружно покинули закусочную, не расплатившись.
65. будет только лучше
Я стою весь в снегу перед дверью мистера Элама, бережно держа кошку по имени Найки и обдумывая мудрые слова Клетуса.
– Мистер Элам! Мистер Элам, откройте!
Бостонский особняк из каникул моего детства, запах книжных лавок и травяного чая; с первого этажа доносятся мягкие уговоры Амброзии:
– Милый, нельзя же так врываться. – Но я упорно продолжаю стучать:
– Мистер Элам!
По всем практическим меркам идея рискованная, я и сам знаю. «Найки любит людей, которые любят ее», – объяснила Сара в машине по пути сюда. И я вспомнил ту ночь много месяцев назад, когда я пошел к ним домой с ее братом после вечеринки у Лонгмайров и тот называл кошку «маленькой ссыкухой» и рычал ей в морду, как лев.
– Мистер Элам!
Спасительный звонкий щелчок замка, и дверь приоткрывается на несколько дюймов. Мистер Элам ничего не говорит, только смотрит в коридор тусклыми красноватыми глазами – глазами человека, у которого никого нет. У него такой вид, будто он не спал уже несколько дней.
– Я вам тут принес.
Он открывает дверь пошире, но продолжает молчать.
– Ее зовут Найки, – говорю я, протягивая кошку. И глаза у мистера Элама делаются слегка испуганными, но и немного счастливыми, он говорит: «Ладно», и я отдаю ему Найки, которая не издает ни звука.
– И еще, – я достаю желтый конверт с моим именем, билет на бокс и обе карточки, – вот это я возвращаю вам.
Мистер Элам берет конверт, прижимая его к кошке и снова говорит: «Ладно», и глаза у него делаются такие, будто он в жизни так не пугался, не удивлялся, не терял дар речи, не радовался, как в этот самый момент.
– Думаю, они вам еще пригодятся, – говорю я, – вот и решил вернуть.
Он кивает, глядя на кошку:
– Ладно.
– Тогда я пошел. До завтра, мистер Элам.
– Завтра День благодарения.
– Да, я знаю. Я благодарен за вас.
Его красные глаза увлажняются, он гладит кошку по спине, и тут я понимаю, что все у него наладится.
