– Привет, – говорит Сара, улыбаясь Пенни. – Ты сестра Ноя?
Пенни окидывает ее свирепым взглядом, ничего не отвечает и снова закрывает окно.
– Прошу прощения. Она немного дикая, – поясняю я.
– Да чего уж там, я ведь влезла на крышу машины, в которой она сидела.
– Верно.
– Собака, правда, даже ухом не повела.
– Это Марк Уолберг.
– Ты назвал собаку Марком Уолбергом?
– Думаю, на сегодня я исчерпал лимит историй, которые представляют меня одиноким идиотом.
– Не буду настаивать. – Она непринужденно улыбается.
– Ладно, короче… – Давай, Но. Возьми и сделай
[33]. – Не хочешь когда-нибудь прогуляться со мной?
– Да ни за что, чувак.
Тошнота резко подступает к горлу.
– Шучу, – говорит Сара. – С удовольствием. У тебя телефон с собой?
Я вынимаю из кармана мобильный:
– Только он вроде сдох.
– Ной, Ной, Ной, – качает головой Сара, открывает дверь соседней машины, забирается внутрь и достает ручку. Выудив из кармана смятую бумажку, она начинает записывать номер.
– Как ты узнала, что это моя машина? – спрашиваю я.
– А может, я шпионю за тобой в соцсетях. Ага, и знаю о тебе все на свете, включая номер социального страхования, штрафы за неправильную парковку и всякое такое.
– Тогда ты, наверное, знаешь, что меня разыскивают за убийство седьмой степени?
– А что это такое? – Сара, улыбаясь, протягивает мне бумажку.
– Это когда замышляешь прикончить бойфренда троюродной сестры друга.
– Да уж, могла бы и догадаться. Но если серьезно. В тот раз, когда ты виделся с моим братом, ты умудрился въехать задом на нашу дорожку. Твою машину я узнала бы из тысячи.
Я беру бумажку, ожидая увидеть телефонный номер, но там некое подобие списка:
Будет только лучше
Моби Дик отстой
Один или одинок
– Это названия песен? – спрашиваю я.
– С другой стороны. И даже не думай, что приглашение ненастоящее. Потому что оно настоящее.
– Понял, оно настоящее.
– Я серьезная девушка, Ной. Не шути со мной или проклянешь тот день, когда родился.
На заднем сиденье ее машины я замечаю гитарный чехол, и тут до меня наконец доходит. Я снова переворачиваю бумажку, ангельский голос начинает звенеть у меня в ушах, и каждая нота – как яркое пятно цвета, дрейфующее в воздухе наподобие пылинок в лучах солнца.
– Ты сегодня выступала.
Сара смотрит себе под ноги, и я понимаю, что настроение разговора меняется. Она заводит мотор, но не уезжает.
– Ты потрясающе поешь, – говорю я.
– Спасибо. – Она не поднимает взгляда. – Знаешь, раньше я толком не понимала, что именно Мила Генри подразумевает под «выходом из автопилота». Думала, что понимаю, но не понимала. Пока не начала выступать. На сцене я не думаю ни о ком в зале или даже в моей жизни, просто полностью растворяюсь. Теряю себя. И это хорошо. Или не хорошо, но необходимо.
– Должно быть, непросто.
– Труднее всего найти себя после выступления, снова наполнить себя собой. И еще околомузыкальная тусня.
– Околомузыкальная тусня?
– Я выступаю достаточно давно и знаю, что музыканты совершенно беззащитны перед публикой, но в компании других музыкантов они изображают из себя крутых, будто им все пофиг, хорохорятся. Не дай бог показать слабость перед коллегами по сцене.
Мы прощаемся, я обещаю позвонить или прислать сообщение, и пока машина Сары исчезает в по-зимнему темных улицах Чикаго, я уже точно знаю план дальнейших действий.
56. революция до мозга костей
– Пять минут, – говорю я сестре сквозь стекло, показывая пять пальцев. Пожимаю плечами и прибавляю вторую руку: – Может быть, десять.
Пенни не шевелится с момента отъезда Сары, просто стоит на коленях на водительском сиденье и смотрит на меня через окно (которое отказалась открыть). Видно, Сара ее всерьез напугала.
– Прости, Пенн. Я все объясню, когда вернусь.
Охранник у входа, едва посмотрев на меня, качает головой. Я показываю штамп на руке, но вышибала непреклонен.
– Я был тут пять минут назад, вы что, не помните?
Он бросает короткий, но выразительный взгляд через улицу, где стоит, мигая габаритными огнями, пустая полицейская машина.
Заведение ждет облава.
– Сваливай, пацан, – советует охранник, и я пересекаю стоянку, а потом иду целый квартал вниз по улице, пока не достигаю проулка, ведущего на зады «Окраины города ветров».
Через него я возвращаюсь к клубу, огибая мусорные баки и пожарные лестницы, перешагивая лужи бог знает чего, а в голове стучат слова Пэриша: «Первый раз вижу эту фотографию».
Я думаю о масках, которые мы носим, о том, для кого мы их надеваем; вспоминаю слова Сары о беззащитности музыкантов перед публикой и бахвальстве друг перед другом. Допустим, в гримерке клуба, где они регулярно выступают. Допустим, в присутствии зеленого местного музыканта, особенно такого, который всегда готов высказать четкое мнение о других зеленых местных музыкантах.
Пэриш стоит, прислонившись к стене, и курит сигарету.
– Привет.
– Здоро́во, – кивает он, как старому другу, с которым заранее договорился здесь встретиться.
Я передаю ему фотографию, и он, без вопросов взяв ее, говорит:
– А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят
[34].
– Что?
– Миф о пещере. – Пэриш делает длинную затяжку, выпускает дым в холодный воздух и сползает по стене, пока не усаживается на тротуар. – Платон. Знаешь такого?
В девятом классе я прошел через некую философскую фазу: в основном парадоксы и Ницше, но с капелькой Cogito ergo sum
[35] на закуску. В этом возрасте философия представляет собой обряд взросления, и я, подобно начинающему фотографу, снимающему сухие листья и книжки на пляже, не продвинулся дальше подражательства.
