49. продуктивность порождает продуктивность
Сегодняшний визит к мистеру Эламу затянулся, поэтому в школу я попадаю, когда уже прошли вся первая пара и половина второй. Я пережидаю в машине и отправляюсь на третью пару тупить на лекции герра Вайнгартена о прелестях спряжения глаголов, мысленно прокручивая волевой баритон мистера Элама: «В конце концов ты решил заявиться… прямиком к первоисточнику».
Я оставил комментарий прямиком на Ютуб-канале исчезающей женщины. Я заявился прямиком к мистеру Эламу. Я изучил все бонусные материалы в книге «Это не мемуары». И только с Пэришем пошел кружным путем: вместо того чтобы обратиться прямиком к местному музыканту, я зациклился на персоне случайного чувака на фотографии, потерянной этим музыкантом.
Краткий поиск в Гугле под столом дает мне расписание концертов Понтия Пилота, и в их числе регулярные выступления в баре «Окраина города ветров» в Линкольн-парке. Он там бывает каждый вторник в полдвенадцатого ночи.
Завтра вечером.
Я щелкаю языком. «Прямиком к первоисточнику».
– Норберт? – говорит герр Вайнгартен.
Я поднимаю голову и вижу, что на меня смотрит весь класс:
– Что?
– Hast du etwas gesagt?
[28] – спрашивает он.
Блин.
– Э-э-э… nein. Ich habe… nichte… sagte… э-э-э, nichte…
[29]
Класс начинает хихикать, и тут Дэнни Динглдайн тянет руку, отчего хихиканье усиливается. Он просит разрешения «использовать удобства для большого Nummer zwei»
[30] и весь класс взрывается хохотом. Даже Клаус, показавший себя именно таким всезнающим занудой, как мы опасались, – даже он ржет вместе со всеми, а герр Вайнгартен трет виски, и мне, с одной стороны, жалко его, но с другой стороны, вся эта продуктивность меня слегка пьянит.
Не говоря уж о бурбоне мистера Элама.
После ужина в тот же вечер я получаю два письма на ящик twobytwooak@gmail.com: эксклюзивное предложение от магазина посуды «Уильямс-Сонома» (ЧЗХ?) и сообщение от КвадратныйКореньБро_6 с вопросом, не хочу ли я купить его футбольные карточки.
Чудеса детской площадки ширятся и множатся.
Я забираюсь в кровать с коллекционным изданием «Не мемуаров» и увеличительным стеклом, заказанным онлайн, чтобы в подробностях рассмотреть фотографии в конце книги. В основном на них Мила Генри с отцом, а потом с мужем, Томасом Хастоном, и, наконец, с их сыном Джонатаном.
Джонатан Генри был художником и писателем, в основном прославившимся благодаря своему жуткому роману «На крыльях тотального хаоса и разрушения», содержание которого полностью соответствовало заголовку. Во время чтения можно было практически осязать огромную тень матери Джонатана, расползающуюся по страницам, и если бы мне предложили назвать писателя, обреченного с самого начала, то первым кандидатом стал бы сын Милы Генри.
Я допоздна гуглю про Джонатана Генри – про его отношения с матерью (горячей поклонницей его изобразительного искусства, в одном из ранних интервью даже заявившей, будто «мир пока не знает, что делать с Джонатаном, поскольку раньше такого еще никто не видел»), про его эпигонские тексты, его противоречивые картины, – и кажется, что передо мной рассыпали пазл из миллиона частей. Непонятно, с чего начинать, но я убеждаю себя, что прорывные откровения возможны только в состоянии прострации, когда мозг сосредоточен на чем-то совершенно другом, – вот тогда-то и настигает прозрение.
Телефон жужжит, пришло сообщение от Вэл:
Вэл: Как прошло со стариком Зобом?
Не в состоянии держать голову вертикально, я падаю на подушку и пишу Вэл, как все было, благодарю ее за подсказку и прошу передать новости Алану.
Вэл: Можно завтра? Он был на практике допоздна, только что завалился спать.
Я: Годится. Пока, Вэл.
Вэл: Пока, Но
Я: Эй
Вэл: Эй
Я: Спасибо
В какой-то момент, уже засыпая и сосредоточившись на чем-то совсем другом, я вдруг прозреваю: внутри имени Джонатан скрыто еще одно имя.
Вы угадали часть пятая
Отрывок из главы 17 книги «Мой год» Милы Генри
– Натан.
Клетус смотрел, как его новый друг плачет. Парню явно не повезло, но это была не вся правда: Клетус видел в Натане многое от самого себя – многое из того, кем он хотел бы стать, многое из того, кем он был раньше. Жизнь перестала разочаровывать Клетуса, когда он перестал ждать обратного. Но Натан все еще принимал жизнь близко к сердцу. Натан все еще верил в возможности, все еще верил, что на самом деле мир – вовсе не шматок дерьма.
Чем мир таки был. Вонючим шматком дерьма.
Клетус открыл было рот, намереваясь просветить друга, но неожиданно заметил, что из внутреннего кармана пиджака Натана выглядывает яркий краешек.
– Что у тебя там? – спросил Клетус.
Натан вытащил картину размером с записную книжку:
– Думал поразить чье-нибудь воображение. На вечере знакомств. Глупость, конечно.
– Можно? – спросил Клетус и взял миниатюрный холст в руки. Он повертел его так и этак, пытаясь понять, нравится ему или нет. Картина выглядела одновременно броской и сдержанной, слегка с претензией, но Клетус присмотрелся получше и решил: нет, претензия обоснована. И тогда Клетус заплакал (редкий случай), он был потрясен (редкое чувство), поскольку понял, что держит в руках редкое волшебство, что Натан овладел этим волшебством, исполнил негласную миссию всех художников мира: ради бога, создайте уже что-нибудь новое.
Клетус смотрел то на картину, то на художника, а точнее, на его телесную оболочку, сидящую напротив, и ослепительная вспышка откровения принесла ему понимание. Исполнить миссию – создать нечто подлинно новое – мало; чтобы вложить себя целиком в творчество, нужно еще и умереть за него.
– Я просто хочу творить, – сказал Натан, уже практически мертвый. – Просто творить.
