Он что-то говорил ему, кажется, только что, наверное, во сне. Странно.
Что же он говорил? А вот, точно, он нёс что-то про какое-то представление.
А ещё он рассказывал, будто всё, что он делал, – для того, чтобы разговаривать с миром. Это его язык. Язык не слова, но действия.
Бред какой-то.
А что он, собственно, делал?
Хромов не мог этого вспомнить. Слишком лениво, тепло и уютно.
Ещё этот трудный пациент просил его что-то сделать. Но что? Непонятно.
Чёрт, а где Таня и почему от неё до сих пор нет ни звонков, ни сообщений? Что вообще произошло ночью?
Ему вдруг показалось, что он кого-то убил.
Нет, бред какой-то, он врач-психиатр, а не убийца.
Но это ощущений, будто ты со всей силы всаживаешь нож в чьё-то тело, сильно и глубоко, по самую рукоять, и пальцы заливает чем-то горячим и липким, – это ощущение такое свежее, подробное и настоящее.
Надо ещё поспать. Не надо думать о всяких глупостях.
А потом ему показалось, будто он лежит на берегу моря, лицом в холодной и мокрой гальке, и набегающие волны обдают его прохладой. Как в Крыму. Он вспомнил, что очень хотел в Крым, да, вот в мае возьмёт отпуск и обязательно полетит в Крым. Может, и мост достроят. Но даже если достроят, лучше полететь и не тратить драгоценное время отпуска на поездку. Да, он возьмёт отпуск и полетит в Крым.
На море хорошо и уютно, тепло, можно купаться, лежать на разогретой гальке.
Но это не галька, а снег, и вокруг темно.
Хромов разлепил глаза.
Он понял, что лежит лицом в снегу и правая щека ничего не чувствует, а глаза слезятся.
Он попытался поднять голову, но шея совсем затекла, и он смог только повернуться в сторону. Вокруг непроглядная темнота. Кажется, это лес.
Рядом – никого.
Чёрт, чёрт, чёрт, подумал он, что сейчас произошло, где Поплавский.
Он стал вспоминать, но последнее, что приходило в голову, – слова Поплавского «мы пришли».
Ещё был нож. Откуда нож? Почему нож?
И только сейчас он понял, что сжимает в окоченевшей руке нож, запачканный чем-то липким и мокрым.
Где Поплавский, чёрт возьми?
Он привстал и сел, привалившись спиной к дереву.
Вдалеке замелькали жёлтые фонари.
I
Планета Проксима Центавра b
25 декабря 2154 года
18:45 по МСК
Лазарев уселся в кресло, бешеным взглядом осмотрел пульт.
Все показатели в норме.
До старта две минуты.
Правой рукой он по-прежнему крепко сжимал стальную звезду.
Он опустил стекло скафандра, защёлкнул шлем, откинулся на спинку кресла, пристегнулся ремнями.
Надо просто нажать кнопку старта в нужный момент, секунда в секунду.
– «Аврора», ты в порядке? – спросил он в микрофон.
– Мне лучше, – ответила «Аврора». – Воздействие на мой интеллект исчезло. Я не знаю, что это было.
– Хорошо, хорошо… – прошептал Лазарев.
Значит, резервная копия не пригодится.
Он посмотрел в иллюминатор, но не увидел там ничего, кроме чёрной морской глади и грязно-зеленоватого неба.
Неужели море решило отпустить его?
Он посмотрел на звезду в руке.
До старта – минута.
Он судорожно вздохнул.
Пятьдесят секунд. Сорок. Тридцать…
– «Аврора», я стартую через тридцать секунд. Орбита корабля в норме?
– В норме.
Десять секунд.
Три, две, одна.
Он вдавил красную кнопку и почувствовал, как вибрирует под ним кресло. Модуль закачало и затрясло, где-то внизу нарастал гул, сначала еле слышный, а потом всё громче и громче, и это уже был бурлящий рокот, и всё трясло и качалось ещё сильнее.
У Лазарева задрожали пальцы.
Его резко толкнуло снизу. Тело вдавилось в кресло, руки прижались к коленям.
Он повернул голову и увидел, что в иллюминаторе больше нет моря. Только небо.
– Летим, – прошептал он одними губами.
Нарастало давление, и его ещё сильнее вжимало в кресло. Он взглянул на приборы – всё в порядке, всё как надо, лишь бы не подвели расчёты, лишь бы хватило топлива.
Стиснув зубы до крови, он застонал.
Небо в иллюминаторе стало прозрачно-зелёным, а потом синеватым, а потом жёлтым.
– «Аврора», тридцать секунд, полёт нормальный, – сумел он проговорить пересохшими губами.
Через минуту перестало трясти, и Лазарев увидел, как за иллюминатором разливается холодная чернота, подёрнутая зеленоватой дымкой. В черноте блестели звёзды.
Он дотянулся до рычажка на пульте и включил переднюю камеру. «Рассвет» теперь можно было увидеть невооружённым глазом прямо по курсу.
Теперь – самое важное. Надо максимально сконцентрироваться и сделать всё, как надо. Это единственный шанс.
На расстоянии километра от «Рассвета» он включил программу стыковки.
Модуль слегка наклонило, и Лазарев увидел, что корабль приближается к нему со стороны стыковочного шлюза.
Господи, господи, лишь бы получилось.
– Давай, давай… – проговорил Лазарев и вдавил кнопку на пульте, чтобы дать модулю команду на стыковку.
Шлюз «Рассвета» приближался. Лазарев видел его на чёрно-белом экране. Ровно по центру. Отлично.
– Давай, давай… – повторил он.
Шлюз на камере всё больше и больше, и теперь надо выключить все двигатели и сбавить скорость. Теперь от него ничего не зависит.
До стыковки минута.
Тридцать секунд.
Десять…
Лазарев закрыл глаза и стал считать про себя.
Девять, восемь…
Снова открыл глаза и тут же опять зажмурился.
Пять, четыре…
– Господи.
Два, один.
Лязг и щелчок.
И тишина.
Он открыл глаза.
На экране горела надпись «Стыковка завершена».
– Добро пожаловать на борт, командир, – прозвучал в наушниках голос «Авроры».
Лазарев со всей силы ударил кулаком по колену и заорал.
– Вы можете повредить голосовые связки, – сказала «Аврора».
Лазарев расхохотался, по его щекам покатились слёзы, лицо раскраснелось. Он закачался в кресле из стороны в сторону и стал судорожными движениями расстёгивать ремни.
