– Шайтан… – прошептал старик, облизывая пересохшие губы.
Введенский выпрямился, строго посмотрел на Охримчука, усмехнулся и сказал:
– Старика нужно отправить домой, хотя по-хорошему его бы привлечь за ложные показания. Но пусть лучше проспится. У него глаза красные, он одурманен.
Охримчук неловко подошёл к Исмаилу, тронул за плечо, сказал тихо:
– Старик, иди отсюда по-хорошему… Давай, иди, ну.
Исмаил поднял на него затуманенные глаза, опять облизнул губы, нехотя встал со скамейки и, придерживаясь за стенку, направился к выходу. Перед дверью он обернулся, окинул всех взглядом, покачал головой и сказал:
– Надо мне поспать.
И закрыл за собой дверь.
Введенский подошёл к столу Охримчука, вытащил из кармана брюк портсигар, чиркнул спичкой, закурил, облокотился на стол и запрокинул голову.
– Старик слишком часто употребляет гашиш, – сказал он. – Хотите знать мотив убийства?
Охримчук хмуро кивнул, глядя на дверь, за которой скрылся Исмаил.
– Всё это было нужно для того, чтобы говорить с миром.
– Что? – переспросил Охримчук.
– Это язык. Язык не слова, но действия. Он так говорил с нами. Убийство – это заклинание. Всё, что он делал, – представление. Знаете античный театр? Каждое действо, каждое движение выражало какую-то мысль. Он просто не мог говорить с нами иначе. То есть, – он затянулся папиросой, – через него с нами говорило то, что больше, сильнее и умнее нас.
– Что? – спросил Колесов.
Введенский пожал плечами.
– Крамер знает это, – сказал он. – Крамер всё знает. Намного больше, чем мы думаем. Надо поговорить с ним.
– С чего вы вообще взяли всё это, – сказал Охримчук. – Какой ещё язык? Какой ещё театр?
Введенский не ответил. Он снова затянулся папиросой и посмотрел, сощурившись, в распахнутое окно, из которого бил слепящий солнечный свет.
Колесов вдруг тяжело задышал, огляделся по сторонам, расстегнул крючок на гимнастёрке и умоляюще посмотрел на Охримчука.
– Товарищ лейтенант, мне нехорошо, – заговорил он быстро и неразборчиво. – Здесь что-то не так. Всё здесь пошло не так. Что-то где-то… сломалось. Я видел сегодня сон…
Он сел на скамейку, на то же самое место, где только что сидел Исмаил, и продолжил:
– Я видел сегодня сон, будто я капитан корабля, идущего в бурю. В мачту ударила молния, и всё загорелось. Корабль горел и тонул, тонул и горел, а потом оказалось, что я стою один посреди обломков на маленьком острове. Там не было ничего, только песок. Рыжий… оранжевый песок. И море вокруг не синее, а густое и чёрное. И зеленовато-жёлтое небо. И три солнца. И море говорило со мной. Оно говорило, что случится что-то ужасное. Что-то ещё ужаснее, чем то, что уже произошло. И что всё это происходило и будет происходить всегда. Что в нас живёт зло, которое ломает нас. Очень сильное зло.
Введенский потушил папиросу, наклонился к Колесову и медленно, чётко, холодно проговорил:
– Если тебе страшно, значит, всё, что происходит, – правильно.
И продолжил, уже в сторону Охримчука:
– Мне пора к Крамеру. А вы пока оформите труп. Как я и говорил – убит при оказании сопротивления. Иначе костей на Колыме не соберёте. Ясно?
Охримчук угрюмо кивнул.
Колесов сидел и завороженно смотрел на Введенского, не отрывая глаз. Что-то пугало его.
– Ну, ну, – весело сказал Введенский – Что носы повесили? Скоро всё кончится. Скоро.
И зашагал к выходу из отделения.
Когда Введенский вышел на улицу, оказалось, что солнца на небе вовсе нет, а небо затянуто серыми тучами. Со стороны моря подул прохладный ветер, и его запах казался совсем не таким, как обычно, – не сладковато-свежим, а тяжёлым и водянистым, как будто это не Крым, а побережье Финского залива в Ленинграде.
Введенский осмотрелся вокруг и улыбнулся.
Старик Исмаил стоял у дерева в сквере, опустив глаза в землю и оттопырив нижнюю губы. Увидев Введенского, он поднял голову и резко зашагал к нему навстречу, широко раскрыв глаза. Введенский непонимающе посмотрел на него.
– Дед, сказано же тебе, вали отсюда, – сказал он.
Старик Исмаил не ответил. Он приближался к Введенскому быстрыми и резкими шагами. Он тяжело дышал, лицо его искривилось в злобе. В его руке сверкнуло что-то блестящее.
– Эй-эй, ты сдурел? – Введенский отшатнулся назад и потянулся в карман за пистолетом, но не успел его выхватить.
Исмаил подскочил к Введенскому и с силой всадил ему нож в живот по самую рукоять.
– Получи, шайтан, – прошептал он, и с его отвисшей губы капала слюна.
Введенский охнул от резкой боли, широко раскрыл глаза и судорожно сжал рукоять пистолета в кармане.
Исмаил вытащил нож, отскочил назад и испуганно осмотрелся по сторонам. Попятился, снова оглянулся, тяжело задышал, бросил нож на землю и побежал.
– Ты… ты что… Ты… – прошептал Введенский, понимая, что ему стало трудно говорить, а к горлу подступило что-то горячее.
Он крепко прижал руку к животу и почувствовал тёплое и мокрое. Пошатнулся, стиснув зубы, опёрся рукой о стену. Посмотрел вслед Исмаилу: испуганно оборачиваясь, он убегал через сквер в переулок, ведущий к дороге на море.
– Я тебя сейчас… я тебя найду… Тварь, – с трудом прошептал Введенский.
От оттолкнулся от стены и сделал шаг вперёд. Всё тело схватило резкой болью. Он сделал ещё шаг. Стало ещё больнее.
Его лицо побелело, губы пересохли. Он увидел на соседней скамейке двух стариков – тех самых, что играли здесь в шахматы, и они же сидели в сквере возле ДК.
Один из стариков равнодушно оглянулся на него и продолжил играть.
Введенский ещё крепче прижал ладонь к ране и медленно зашагал в сторону переулка, держась за стену.
– К морю, значит. К морю побежал… Найду.
Он не понимал одного: почему на площади нет людей, кроме этих двух стариков? Никто не выглядывает в окна, никто не ходит по переулкам, даже у входа в столовую никого нет.
Ветер стал сильнее.
III
Деревня Волочаевка, Ленинградская область
1 января 2018 года
Время неизвестно
Хромову было тепло, уютно и темно.
Будто он лежит на диване в своём кабинете, уткнувшись носом в подушку, и за окном декабрь, и скоро вставать, потому что в одиннадцать начнутся приёмные часы, но вставать не хочется, потому что он укрылся шерстяным пледом и сладко уснул. Зачем просыпаться, когда так сладко и тепло спишь?
Но скоро надо вставать. За окном зима и снег, а здесь так тепло и уютно, и сегодня ещё этот трудный пациент, как там его фамилия – Поплавский, да, точно, Поплавский. Странный парень.
