Нет-нет-нет, нельзя-нельзя-нельзя, нет-нет-нет, он шептал это дрожащими губами, пытаясь сохранить равновесие, и вглядывался в тех троих, стоящих на том берегу, и не мог различить их лиц, кажется, у них вообще нет лиц.
Он поднял руку к груди и прижал звезду к сердцу, чтобы она не упала.
Лишь бы она не выскользнула.
По спине пробежал обжигающий холод, задрожали пальцы.
Трое на берегу замерли на месте, высохли и окаменели, и налетевший ветер развеял их в прах.
Синее небо треснуло пополам и разбилось на блестящие зеркальные осколки, обнажив жёлтые облака и красное закатное марево.
Трава, деревья и поле за рекой рассыпались в рыжую пыль и медный песок.
Лазарев стоял по пояс в чёрной жиже, и над ним нависало вечернее небо планеты с закатом трёх звёзд.
Он посмотрел на свои руки.
Его перчатка по-прежнему сжимала серебристую звезду.
Дыхание постепенно приходило в норму.
Он обернулся и увидел посадочный модуль, стоящий на небольшом круглом островке посреди чёрной морской глади.
В наушниках снова зашипели помехи, и он услышал знакомый голос:
– Командир, это «Аврора». Корабль подлетает к заданной точке. Вам следует стартовать через девять минут.
II
Крымская АССР, город Белый Маяк
21 сентября 1938 года
20:05
– Вы с ума сошли. Сдурели. Что это? Что за…
Охримчук ворвался в комнату для допросов, услышав выстрел. Подозреваемый лежал на полу, нелепо раскинув руки, во лбу чернела дыра, под головой растекалась тёмно-красная лужа, рядом валялся опрокинутый стул.
Введенский сидел за столом с пистолетом в руке и смотрел в стену.
– Будем считать, что он оказал сопротивление при задержании, – сказал он, не глядя на Охримчука.
– Вы с ума сошли? – повторил Охримчук. – Что вы наделали? Это… это что вообще? Вы… как, зачем?
Он подошёл к убитому, наклонился, осмотрел его, потом разогнулся, развёл руками:
– Слушайте, это черт-те что! Вы в своём уме?
– Оказал сопротивление при задержании, застрелен сотрудниками милиции при попытке к бегству, – сказал Введенский, подняв взгляд на Охримчука.
– Это уже ни в какие ворота. Чёрт…
Охримчук закружил по комнате широкими шагами, ударил себя кулаком по коленке, грязно выругался.
– Это… это вообще… – У него как будто не хватало воздуха в лёгких. – Введенский, вы псих.
– Я совершенно здоров, – возразил Введенский. – Этот бедолага не смог бы ничего нам рассказать. Он не знал, что сделал. А если бы он узнал, что натворил, это было бы для него хуже смерти. Я выбрал ему лучшую участь. Считайте, что я убил его из жалости. Добавим к этому, что его в любом случае ждал бы расстрел.
– Слушайте, Введенский, я заявлю на вас. Мы столько времени искали этого убийцу, а вы вот так просто взяли и… Кто так делает? Вы настоящий псих, вот что.
Введенский промолчал.
– Настоящий псих! – повторил Охримчук. – Что вы узнали? Мотивы? Зачем он устраивал этот балаган? Как? Что с Черкесовым? Пластинки? Звезда эта…
Введенский молча пожал плечами.
– Я доложу! Заявлю! – продолжал Охримчук.
Введенский встал из-за стола, положил пистолет в карман, выпрямил спину и отчеканил:
– Вы забыли, что я старше вас по званию и занимаю должность в вышестоящем органе. Имейте в виду, что я могу запросто сделать так, что вы смените белую гимнастёрку на серый ватник. Материалов хватит, а надо будет пришить ещё – пришьём. У нас умеют. Так что молчите в тряпочку. Оформите этого, – он кивнул на труп, – как убитого при задержании. А мне пора.
Он направился к выходу.
Охримчук преградил ему путь, выставил вперёд ладонь.
– Куда?
– Мне нужно узнать, как себя чувствует товарищ Крамер.
– Зачем он вам?
– Мне нужно провести с ним беседу.
– Какую беседу?
Введенский попытался пройти в дверь, но Охримчук не пустил его, встав в проёме.
– Если вы сейчас не пропустите меня, потом сильно пожалеете об этом.
– Введенский, я вас не узнаю. Что с вами?
– Всё хорошо.
Он попытался отодвинуть Охримчука и пройти, но тот схватил его за руку. Введенский недоумённо замер на месте, закатил глаза, вздохнул и вдруг понизил голос:
– А теперь слушай сюда. Один мой звонок в Москву – и тебя сразу поставят на место. Сначала отберут петлицы, потом отправят мотать срок, а потом к стенке. А может, сразу к стенке. Знаешь, как быстро у нас сейчас дела делаются? Шлёп – и нет человека.
Охримчук недовольно скривил лицо, отпустил руку Введенского, отошёл в сторону.
– Вот и отлично, – сказал Введенский. – Где Крамер?
– Не знаю. Может, в больнице…
– Отлично.
Введенский вышел в коридор, Охримчук поспешил за ним, но из проходной вдруг выскочил встревоженный Колесов.
– Товарищ лейтенант, – заговорил он. – Там это…
– Что ещё? – спросил Охримчук.
– Дед Исмаил пришёл. Говорит, вспомнил день убийства. Видел убийцу.
Введенский хмыкнул, покосился на Охримчука, потом кивнул Колесову:
– Давай поговорим с ним. Интересно. Товарищ Охримчук не против?
Охримчук отрицательно покачал головой.
Они вошли в кабинет, где на скамейке, сняв шапку, сидел дед Исмаил: он выглядел обеспокоенным, озирался по сторонам и нервно мял шапку в руке, но при виде Введенского широко раскрыл глаза и указал на него пальцем.
– Он! Он! Его видел тогда!
Колесов и Охримчук покосились на Введенского. Он недоумённо поднял правую бровь, подошёл к Исмаилу, сел перед ним на корточки, чтобы быть вровень лицом к лицу. Тот инстинктивно вжался в стену.
– Статья девяносто пятая, – сказал Введенский. – Заведомо ложный донос или показание, соединённые с обвинением в тяжком преступлении. До двух лет. Старик, меня не было в ту ночь в городе.
Старик покосился на Охримчука, будто прося о помощи, сильнее сжал в руке шапку и приоткрыл губы, чтобы что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни одного звука. Наконец, запинаясь и заикаясь, сумел проговорить:
– Видел тебя. Видел, как убивал. Ты шайтан, вот ты кто. Шайтан.
– Ты говорил, что ничего не видел. Ты только слышал крики, – сказал Введенский. – Профессора убили в ночь на 13 сентября. Я приехал сюда только 16-го. Это подтвердят все. Я говорил тебе, старик, что гашиш – это хамр.
