– Это не я. Это она. Посмотри в окно. Представление начинается.
Лазарев посмотрел в иллюминатор.
За стеклом зеленел берёзовый лес.
Синее небо, белые облака, солнечный свет в сочной зелёной листве, лопухи, папоротники, и трава, и трухлявый пень под берёзой, и чуть поодаль – поваленное бревно, поросшее мхом.
Лазарев прильнул к иллюминатору, а потом, спохватившись, ещё крепче сжал в перчатке звезду.
– Что это? – спросил он.
Ответа не последовало.
Лазарев обернулся.
В кресле никого не было.
Ему захотелось выйти наружу, чтобы проверить, как всё это выглядит на самом деле. Он закрыл стекло скафандра и, не выпуская из руки звезду, пошёл к выходу.
Когда он отодвинул люк, яркое белое солнце ударило в глаза сильнее, чем за всё время на этой планете. Он зажмурился и отвернулся, а потом с опаской выглянул наружу и осмотрелся.
Было лето, и посадочный модуль стоял на поляне посреди берёзового леса. Солнце пробивалось сквозь зелёные кроны, а над тонкими деревьями в небе клубились рыхлые белёсые облака.
Лазарев осторожно спустился по лестнице и спрыгнул вниз. Его ботинок слегка утонул в вязкой почве, усыпанной прошлогодними перепревшими листьями. Кажется, это конец мая или начало июня.
Последний раз Лазарев видел такой лес в детстве, в шесть лет, в Калужской области. Таких мест уже осталось очень мало.
Он сделал ещё несколько шагов и обернулся. Посадочный модуль стоял посреди леса, его обшивка сверкала на солнце.
Этого не может быть, решил он, это наваждение, галлюцинация.
Представление.
А под ногами – рыхлая и чёрная земля. И совсем молодая трава, ярко-зелёная, сочная, настоящая.
Он включил внешние динамики, и мир вокруг наполнился звуками. Вокруг пересвистывались дрозды, щебетали синицы, трещали стрекозы, и от лёгкого ветра мягко шелестела листва.
Что-то ровно загудело с правой стороны: Лазарев обернулся, и прямо перед стеклом скафандра пролетел шмель.
– Бред какой-то, – сказал он.
Вокруг звенело, жужжало, пело, свистело, щебетало и шелестело, и блестела от солнца гладкая кора на берёзах, и рябило в глазах от сочной листвы, и ботинки утопали в сырой и рыхлой земле, и нежные облака таяли над головой.
Ему захотелось снять шлем, чтобы почувствовать все эти запахи, это цветение, эту траву и этот настоящий воздух, чтобы он опьянил и ошеломил.
Нет-нет-нет, нельзя снимать.
Он глубоко вдохнул, закрыл глаза и сосчитал до трёх.
Рука по-прежнему сжимала звезду.
Вокруг стоял лес.
Лазарев пригляделся и увидел, что чуть поодаль, в просвете между берёзами видны блики от реки, а дальше – широкое поле, уходящее в синюю полосу горизонта.
Он подошёл к ближайшей берёзе, потрогал её ствол рукой в толстой перчатке и опять пожалел, что нельзя снять скафандр и прижаться к ней ладонью.
Или можно?
Стоп-стоп, нет, нельзя. Ни в коем случае нельзя. Не снимать скафандр. Не выпускать звезду.
Он пошёл в сторону реки, перешагивая через торчащие корни деревьев, и под ногами хрустели сухие ветки, шелестела трава и шуршали прелые листья.
Выйдя из рощи к берегу, он увидел, что на другой стороне реки в высокой траве сидят трое в одинаковых белых комбинезонах.
Это были Нойгард, Гинзберг и Крамаренко.
У него перехватило дыхание.
Первым его узнал Нойгард. Он поднялся в полный рост, толкнул в плечо сидевшего рядом Гинзберга, улыбнулся во весь рот, махнул рукой:
– Командир! Наконец-то!
Нойгард поднял голову и раскрыл рот в удивлении.
– Господи, ну наконец-то! – крикнул он.
– Володька! – сказал Крамаренко и тоже помахал рукой.
Лазарев инстинктивно сделал шаг назад.
– Давай к нам! – закричал Гинзберг. – Совсем заждались! Как ты там вообще, где был?
Лазарев смутился, зачем-то отвернулся, потом сделал несколько шагов вперёд и подошёл ближе к берегу.
– Я исследовал планету, – сказал он. – А вы? Что вы здесь делаете?
– Живём, – пожал плечами Нойгард. – Ты бы снял скафандр, командир. Жарко. Тут такой воздух!
Он сладко потянул ноздрями и прикрыл глаза.
– Я такого леса с детства не видел, – сказал Крамаренко. – А там дальше огромное поле, и луг, и большой деревянный дом. Мы там и живём. Приходи! Мы дома.
– Мы дома, – кивнул Нойгард.
– Мы дома, – повторил Гинзберг. – Иди к нам. Сними шлем, брось эту звезду. Она ни к чему. Эту речку можно вброд перейти…
– Давай к нам, – сказал Нойгард. – Наконец-то.
Лазарев сделал шаг вперёд, в густую осоку, растущую из реки. Ботинок погрузился в вязкий ил. Он пошёл дальше, и ботинки вязли всё глубже и глубже, и ещё через несколько шагов он оказался по колено в воде.
– Не бойся, – рассмеялся Гинзберг. – Мы тоже сначала боялись. Не утонешь. Тут максимум по пояс воды. А скафандр бы снял, неудобно.
– И звезду, – сказал Нойгард, и его голос вдруг стал серьёзнее. – Звезду оставь. С ней сюда не пустят.
– Почему? – спросил Лазарев.
Нойгард опять пожал плечами.
– Не пустят, – растерянно повторил он.
– Я не могу оставить её, – сказал Лазарев и сильнее сжал звезду в руке.
Он продолжал идти. Это оказалось трудно. Ботинки тонули в глубоком иле, скафандр намок до пояса, он боялся упасть и выронить звезду. С каждым шагом идти становилось сложнее.
– Ты не попадёшь сюда со звездой, – сказал Гинзберг. – Оставь.
– Попаду, – неожиданно для себя ответил Лазарев.
Вода стала будто плотнее, ил ещё более вязким, и ветер задул сильнее, и в лесу перестали петь птицы.
Нойгард, Гинзберг и Крамаренко стояли на берегу и больше не улыбались.
Солнце потускнело, вокруг стало темнее, и Лазарев услышал, как завывает ветер, а в наушниках зашипело и затрещало.
Нельзя, нельзя выпускать звезду, думал он, пытаясь сделать ещё один шаг, но что-то не получалось, не пускало, вода стала чёрной и вязкой.
И опять мешал поломанный наколенник.
Он напрягся всем телом, сжал зубы, передвинул ногу вперёд, и вдруг потемнело в глазах, а в ушах протяжно зашумело. Сердце заколотилось сильнее, на лбу выступил пот, пересохло во рту, и ему показалось, будто мир вокруг закручивается в спираль и всё перед глазами смазывается цветастым калейдоскопом.
Он почувствовал, что теряет сознание.
