Тот свой обет, который Николай Пятый некогда называл Крестовым походом, был прежде всего согласием всех государей и правителей Европы перед лицом турецкой угрозы. Достичь этой цели было крайне трудно, так как никто из власть имущих, что бы они ни заявляли публично, не намеревался обуздать свои честолюбивые устремления и отказаться от мести.
Каликст Третий требовал куда меньшего: он не осуждал распри правителей – лишь бы те предоставляли ему средства, чтобы снарядить флот для похода в Малую Азию. Это его желание было несложно исполнить: нужны были хоругви и галеры, рыцари в полном снаряжении и войско, которое в конце концов пришлось ограничить, так как предстояло отправиться морем. В королевствах и княжествах имелось достаточно бандитов, повинных в грабежах, безмозглых дворян, прикрывавших своих чахлых коней расшитыми попонами, унаследованными от предков. Труднее было сыскать корабли, и папе удалось собрать меньше судов, чем он хотел. В целом все выглядело вполне прилично, и он мог с портовой башни в Остии достойно благословить армаду.
Мне было грустно видеть, как со всей Европы в Рим стекаются наемники вроде Бертрандона де ля Брокьера, некогда встреченного мною в Дамаске. Приняв решение напасть на турок, не имея соответствующих средств, папа давал им повод смотреть на него как на своего врага и продолжать завоевание Европы, которая не сумела преодолеть ослаблявшие ее внутренние распри. Однако выбора у меня не было. Я пользовался гостеприимством папы Каликста, который вслед за Николаем Пятым оказывал мне покровительство. Отныне я обосновался в Риме. Здесь я мог жить в безопасности, и мне приходилось делать ответные шаги, от которых эта самая безопасность зависела. Папа настоятельно просил меня собрать для него средства, а также дал несколько поручений, и в частности получить от жителей Прованса и короля Арагона новые суда.
Полгода, проведенные мною в Риме, несомненно, стали временем, когда я, как никогда прежде, смог окунуться в роскошную жизнь и вкушать удовольствие каждого мига. Эта вереница наполненных счастьем дней не слилась у меня в единое подробное воспоминание. Сам здешний климат, теплый и ровный, позволял не замечать смену времен года. Мне запомнились лишь дивные сады, пышные празднества, неповторимые запахи, которыми античные руины насыщают религиозные церемонии в городе святого Петра. В моей памяти запечатлелись прелестные женские образы. В то же время обстановка в Риме изрядно отличалась от Флоренции или Генуи, не говоря уже о Венеции. Римляне стремятся доказать, что их город достоин быть местом пребывания папского престола, особенно после печально известного эпизода «вавилонского плена», как они именуют время, когда папы перебрались в Авиньон. Страсти и пороки здесь ничуть не менее жестоки, чем в других местах, однако здесь их скрывают куда тщательнее. Этьен, мой слуга, был совсем иным, чем Марк, и мне не приходилось рассчитывать на то, что он поможет мне сорвать пелену добродетели, пусть даже совсем легкую, за которой дамы скрывали естественную склонность к сладострастию. Так что я ограничился лицезрением и, должно быть, разочаровал не одну из них, отвечая на изящные и расчетливые демарши с учтивой отрешенностью. Если быть до конца откровенным, то за приверженностью к условностям и извечной нехваткой легкости в ухаживаниях скрывалось то, что у меня не лежало сердце к галантным приключениям. Кончина Агнессы и смерть Масэ, мое заключение и пытки, которым я подвергся, – словом, все выпавшие на мою долю испытания на фоне римского блеска вдруг проступили, подобно тому как проступают пятна на выцветшей ткани. Страдание, траур побуждают искать удовольствие, когда мы способны вновь испытать его. В то же время они препятствуют ему. После перенесенных испытаний дух не может вполне предаться нежности, роскоши и любви, ведь, чтобы наслаждаться всем этим, надобно верить, что все это вечно. Но когда тяжкие воспоминания кладут этому предел и напоминают, что, предаваясь удовольствиям, мы всего лишь ненадолго отдаляем неизбежное возвращение несчастия и смерти, желание вновь испытывать нежные чувства нас покидает. Я никогда не был веселым сотрапезником и еще в бытность мою при французском дворе получал приглашения скорее потому, что пользовался известным влиянием, а чаще потому, что являлся чьим-то кредитором. В Риме я вскоре завоевал репутацию серьезного и молчаливого гостя, некоторые могли даже считать меня мрачным.
Я искренне пытался пересилить себя и в один прекрасный день сделаться более приветливым. Однако это мне плохо удавалось. Доискиваясь до первопричин, я обнаружил простой факт, до тех пор мною не осознаваемый: после моего бегства я так еще и не решил, какое применение дать своей вновь обретенной свободе. Римский опыт показал, что мне не хочется возвращаться к той жизни, что привела меня к опале. Придворное общество, будь то папский или королевский двор, наслаждение преимуществами богатства и наращивание своего состояния казались мне не лучшим способом наполнить тот дополнительный отрезок жизни, который неожиданно достался мне благодаря бегству. Напротив, я усматривал в этом средство снова заточить себя в тюрьму, хоть и позолоченную, но от этого не менее тесную.
Вот так моя мечта подвела меня к странному решению: я намеревался испросить у папы разрешение отправиться в Крестовый поход.
* * *
Намерение добровольно отправиться в Крестовый поход было тем более неожиданным, что еще несколько недель назад я, напротив, опасался, как бы понтифик не навязал мне в нем участия.
Почему же я передумал? Потому что Крестовый поход вдруг представился мне средством, а не целью. Если я присоединюсь к крестоносцам, то не потому, что верю в цели этого нелепого похода и рассчитываю идти до конца. Просто галеи армады доставят меня на Восток, а он манит меня. Конечно, я мог бы сесть на один из принадлежащих мне кораблей, но это означало бы отправиться по проторенным путям, в компании знакомых людей, которые будут наблюдать за мной и от которых я не смогу оторваться. Крестовый поход не предполагает прибытия в определенный пункт, ведь это поход без четко намеченной цели. Тут важно то, что для христианского мира это символ, и папе Каликсту этого было достаточно. Армия, размещенная на кораблях, была слишком мала, чтобы сражаться на суше с турецкими войсками. Самое большее, на что можно было рассчитывать, – это что она сможет протянуть руку помощи жителям островов – христианам, которым угрожает мусульманское вторжение. Наиболее вероятно, что от этой помощи пойдут круги по воде.
Я считал эту сумбурную затею достойной сожаления, даже катастрофичной, пока вдруг не передумал и не начал рассматривать ее, напротив, как неожиданный шанс. Крестовый поход приведет меня в неизвестное. А то, чего нельзя предвидеть, отлично сочетается со свободой.
Я освобожусь от всего, и не только от грозящего мне заточения, но и от забот о семье, а также от еще более гнетущего желания славы и богатства, коих я уже достиг и ныне окончательно от них отказался. Благодаря полной свободе я буду открыт неизведанному, неожиданному, непостижимому. Передо мной вновь возник образ каравана из Дамаска, и я подумал, что, пережив долгий поворот судьбы, я теперь, быть может, готов присоединиться к этому каравану.
Я сообщил папе о своем решении. Он крепко обнял меня и поблагодарил со слезами на глазах. Будь я крепок в вере, я бы досадовал на себя за то, что таким образом обманул человека, занимающего престол святого Петра. Но я предпочел притвориться, что не понял, и в свою очередь изобразил искреннее волнение – но не оттого, что намереваюсь обрушиться на турок, а оттого, что покину эту праздную жизнь, с которой меня ничто не связывает.
