Жан и Гильом также поддерживали связь с моей семьей. О смерти Масэ им было известно немного, поскольку она, как я уже говорил, закончила жизнь вдали от мира. Зато они принесли мне добрые вести о детях. Моего сына Жана, возведенного в сан архиепископа, не коснулась опала, и он смог защитить своих братьев и сестер. И только младшему Равану пришлось нелегко. Он стал ходатайствовать перед Дове, чтобы тот не отказывал ему во вспомоществовании. Мне было жаль, что он пошел на столь же унизительный, сколь и бесполезный шаг. С тех пор он получил помощь от моих друзей, обосновавшихся в Провансе, и жил благополучно.
Что меня тронуло более всего, так это то, что Жан, Гильом и все остальные поддерживали жизнеспособность нашего торгового дома, не помышляя о том, чтобы присвоить его. Они считали, что он принадлежит мне, и честно во всех деталях сообщили, каким состоянием я могу располагать. На самом деле и здесь был повод для оптимизма: они очень глубоко вошли в наше дело, и неверно было полагать, что оно принадлежит какому-то одному лицу. Деятельность торгового дома велась всеми и на благо всех. Мне они отводили особую роль, но каждый вносил свой вклад в общее дело.
Во всяком случае, несмотря на захватнические действия приближенных короля и мелочный учет Дове, я был рад убедиться в том, что наша сеть по-прежнему прочна, а ресурсы значительны. Под влиянием короля Рене, поклонника прекрасного, я с большим удовольствием заказывал себе красивые одежды, вкушал дивные блюда и осматривал дворцы. Я уже отдал дань грубым тканям, жесткому ложу и тюремной кухне. Перед моим взором долгое время были лишь покрытые плесенью стены, и я вдоволь насмотрелся на клочок серого неба сквозь зарешеченное окошко камеры. Теперь меня пьянили изящество, яркое солнце, музыка и прелестные женщины.
Увы, мне суждено было недолго наслаждаться пребыванием в Провансе. Компаньоны сообщили мне о появлении подозрительных приезжих. Несмотря на то что король Рене пользовался относительной автономией, он оставался вассалом короля Франции, и его владения были открыты для подданных французского королевства. Среди них были и те, кто охотился за мной. Рене, проявив громадное великодушие, отказался выдать меня Карлу Седьмому. Но я быстро понял, что его сопротивление не гарантирует моей безопасности. Я решил продолжить путь и добраться до Флоренции.
Я заехал в Марсель, мой тамошний особняк был практически достроен. Я провел там всего два дня. Жан дожидался прихода галеи. Он снабдил меня надежным эскортом, и мы поехали вдоль побережья. Подступавшие к морю сады вспыхивали яркими красками. Было жарко, с берега доносился умопомрачительный звон цикад. Мы делали остановки в тенистых поместьях, угнездившихся среди скал. Я был готов до бесконечности вглядываться в горизонт. Во мне что-то переменилось, и это делало поездку совсем не похожей на все мои прежние путешествия. Обретенная свобода и, быть может, опыт заточения наделили меня удивительной склонностью к бездумной неге. Я вернулся к делам; Гильом держал меня в курсе всех событий, никто не оспаривал моей власти. И все же мне недоставало и, знаю, отныне всегда будет недоставать той жажды, того волнения, нетерпения, которые прежде толкали меня к следующему мигу, мешая переживать настоящее во всей полноте. Это возбуждение меня совершенно покинуло. Я был полностью здесь – на этой пыльной дороге, на отроге скалы, нависающей над морем, или в этом саду у прозрачного фонтана. Мое тело и дух возбуждала эта пьянящая свобода. Я упивался красотой мира – как человек, страдающий от жажды, который наконец приникает к роднику. Я дышал счастьем.
Жан нашел мне нового слугу. По сути, это был третий слуга за всю мою жизнь после Готье, сопровождавшего меня на Восток, и Марка, пожертвовавшего ради меня жизнью.
У меня были только эти трое, и теперь, забравшись в пастушескую хижину на Хиосе, я думаю, что других судьба мне уже не пошлет. Три слуги, три характера, три таких непохожих периода моей жизни. Последнего слугу звали Этьен. Разумеется, он был родом из Буржа. Жан и Гильом всегда окружали себя выходцами из нашего родного города. Они даже назначали их капитанами судов, хотя трудно было родиться еще дальше от моря. Общее происхождение помогало определиться. Оно заложило основы важнейшего качества нашего дела: взаимного доверия. Этьен родился в бедной крестьянской семье, отца его убили бандиты, уносившие ноги из Франции под конец войны. Такая утрата вызвала у ребенка странную реакцию: он потерял сон. Это была не болезнь, не повод для жалости или страдания. Он больше не мог спать, вот и все. Быть может, ему и случалось прикорнуть на минутку, но за все время службы в любой час дня и ночи стоило его окликнуть – он был тут как тут. У него было мало других полезных качеств: в отличие от Марка, он был не слишком умел, не слишком храбр, не слишком говорлив, не слишком прозорлив. Но в тот момент, когда надо мной нависла угроза, этот недуг Этьена (а я рассматривал его бодрствование не иначе как недуг) оказывался в высшей степени полезным для меня.
Когда через неделю после нашего отъезда из Марселя показалась Генуя, начальник моей охраны – видавший виды наемник по имени Бонавентура – предупредил меня, что за нами следят. В итоге я решил, что мы не станем заезжать в Геную. Этот город с его враждующими группировками, интригами и иностранными лазутчиками давал слишком много возможностей для покушения на мою жизнь. Мы двинулись дальше, въехали в Тоскану. Каждый день нашему взору открывались все новые пейзажи: холмы и зеленые леса, богатые деревни и всюду тысячи темных кипарисов – будто дротики, вонзенные богами в шелковые ковры возделанных земель.
Наши люди, которым Бонавентура специально велел задержаться, присоединились к нам на полном скаку; они подтвердили, что следом за нами в деревнях появлялась группа наемников и расспрашивала о нашем пребывании. Мы добрались до Флоренции. Там я вновь встретил Никколо ди Бонаккорсо. Юноша превратился в зрелого мужчину. Черная борода, глубокий низкий голос и внутренняя уверенность – которая в Италии отличает тех, кто преуспел в делах, от тех, кто хотел бы забыть о своих неудачах, – делали его неузнаваемым. По счастью, две вещи в нем не изменились: переполнявшая его энергия и верность. Производство шелка, которым он руководил, значительно расширилось. На фабрике трудилось множество рабочих, а ткани он посылал по всей Европе. Тем не менее он – как Жан, Гильом и все остальные – по-прежнему считал меня своим компаньоном и, несмотря на постигшую меня во Франции опалу, твердил, что я являюсь создателем и владельцем этого шелкоткацкого производства.
Он предложил мне обосноваться во Флоренции. Когда я оказался в тюрьме, он каждый год скрупулезно помещал в банк причитающуюся мне долю прибыли, и теперь дал мне полный отчет о моих капиталах. Денег было достаточно, чтобы купить здесь дом и прожить несколько лет.
Никколо распахнул передо мной двери своего дома, но я предпочел остановиться на постоялом дворе, чтобы не посягать на его свободу и сохранить собственную.
В первые два дня я просто наслаждался тем, что благополучно прибыл во Флоренцию. Мне уже представлялось, что я проведу остаток дней в этом дивном городе с его закатами солнца, подернутыми речным туманом, его холмами и многочисленными дворцами. К сожалению, на третий день у меня возникло беспокойство. Если до сих пор мои преследователи скромно держались в отдалении, то здесь, во Флоренции, враждебная слежка, объектом которой я являлся, сделалась назойливой и вездесущей. Первой моей заботой по прибытии было распустить мой эскорт. В этом изысканном городе, где все, даже самые богатые, старались держаться просто и не выделяться среди толпы, нелепо было бы прогуливаться в окружении Бонавентуры и его подручных. Так что я расхаживал по улицам в сопровождении одного Этьена. Именно он первым заметил, что за нами следуют двое незнакомцев. На углу площади двое других тоже следили за нами. Чуть поодаль, на церковной паперти я сам приметил попрошаек, выглядевших довольно нетипично, они долго смотрели нам вслед. Один из них, сильно хромавший, ковылял за нами до самой шелковой фабрики. Я послал Этьена за Бонавентурой, попросив его на обратном пути на постоялый двор держаться от меня на некотором расстоянии и наблюдать. Его выводы были удручающими: город был наводнен агентами, следовавшими за мной по пятам. Ни в Провансе, ни в дороге – никогда еще я не становился объектом столь пристального наблюдения. Никколо предложил обратиться к местным властям, чтобы обеспечить мою безопасность. Я не мог пойти на это, поскольку мы не понимали, откуда именно исходит угроза. Если речь идет о посланцах французского короля, то это уже политическое дело и не в наших интересах официально уведомлять городские власти о моем присутствии здесь… Бонавентуре пришла в голову удачная мысль: учитывая, какое количество народу занято слежкой за мной, будет несложно выделить кого-то одного и отловить. Допросив лазутчика, мы сумеем побольше узнать об этом деле. В тот же день я долго и бесцельно бродил по городу. Державшийся поодаль Бонавентура вел счет моим преследователям. Он заметил, что они делятся на четыре группы, и одна из них состоит из двух мальчишек, а детей будет несложно припугнуть.
