Мы ждали, когда подадут шербет, который заказал наш толмач. Державшийся незаметно слуга степенно поставил перед нами медный поднос изящной чеканки. Мы предложили стольнику герцога отведать шербета, но тот с возмущением воскликнул:
– Ни за что не стану пить эти помои! Поверьте мне, это опасно!
И он объяснил нам, что снег, который используют при приготовлении шербета, спускают с гор Ливана на спинах верблюдов.
– Я слышал, что им удается довезти его до самого Каира! – восхищенно заметил я.
Наш переводчик подтвердил это. Некогда снег и лед доставляли в Александрию водным путем, но султан Бейбарс издал указ, по которому доставлять бесценный лед в столицу могли и небольшие караваны по пять верблюдов.
– Удивительно, что он не тает…
– При каждом караване есть специальный человек, который знает особый способ сохранять лед во время перевозки.
Мы дивились этому новому доказательству сметливости арабов. Но Бертрандон, пожав плечами, заявил:
– Вздор! Три четверти груза они теряют по дороге, а остаток довозят подтаявшим. То, что они перевозят, – это в чистом виде болезни, а не лед. – При этих словах он издал неприятный смешок.
И все же ему не удалось испортить нам удовольствие от шербета. Моя порция была приправлена апельсиновым цветом.
Мы угощались, а стольник тем временем разглагольствовал, зло косясь на сарацина, нашего толмача. Тот под предлогом, что ему нужно отдать распоряжения, тактично удалился. Стольник разошелся и принялся злословить об арабах. Он преувеличивал их коварство, жестокость, безнравственность. Своими речами он явно добивался, чтобы мы, которым пришлось по душе общество таких дикарей, почувствовали собственную ущербность.
– Но в таком случае, – осмелился я перебить его, – зачем же вы рядитесь в их одежды? Ведь, в конце концов, мы хоть и поддались очарованию жизни в Дамаске, все же имеем мужество показывать своим платьем, что остаемся христианами.
Стольник понизил голос. Наклонившись к нам, он поведал, что ему пришлось переодеться ради осуществления неких планов, таким образом подводя нас к выводу, что его господин, герцог Бургундский, доверил ему тайную миссию. Это на первый взгляд логичное предположение являлось нелепицей, так как мусульманам было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, с кем они имеют дело. Тем не менее Бертрандон, уверенный в том, что ничем не выделяется из толпы, собирал сведения о тех странах, где его принимали. Он задал нам множество вопросов о городах и деревнях, через которые мы проезжали. Он настойчиво требовал сообщить ему детали военного характера: попадались ли нам войска? Кто охраняет такой-то мост или здание? Сколько вооруженных охранников сопровождало тот большой караван, к которому – о чем я не стал ему говорить – я едва не присоединился? По ходу этого допроса нам стало ясно, какая именно миссия ему доверена. Речь шла не иначе как о подготовке нового Крестового похода. Из всех правителей Запада именно герцог Бургундский продолжал вынашивать совершенно конкретные планы нового завоевания Востока. Несколькими годами ранее он уже финансировал поход, завершившийся неудачей.
Как только до меня дошли истинные намерения Бертрандона, я стал воспринимать его иначе. То, что представлялось мне забавным, внезапно стало внушать ужас. Мы вшестером возлежали в саду, где все – краски, тень, свежая зелень – сливалось в гармонию, призванную услаждать наши чувства. Мы пили божественный шербет, одно из лучших изобретений человечества, предполагающее существование множества других. На нас была новая одежда, сшитая базарным портным по образцу той, что была на нас прежде, но из тканей великолепной выработки с тончайшими узорами. Наша кожа благоухала ароматическими маслами, которыми нас каждый день натирали после бани. И вот расчесывающий блошиные укусы мужлан с немытой головой, в грязной одежде, от которого даже на расстоянии доносился тошнотворный запах тела и смрад дыхания, заявляет нам о своем намерении огнем и мечом насадить здесь цивилизацию.
Мне никогда еще не доводилось видеть перед собой образчик новоявленного рыцаря в его естественном состоянии, оторванного от породившей его среды, от того рыцарства, которое некогда составляло славу Франции, а ныне превратилось в орудие и символ нашего упадка. Предки нынешних рыцарей помышляли о Боге, а эти – лишь о себе, о той чести, которую они унаследовали и которой пуще всего дорожили. Они жаждали сражений, но были к ним непригодны. Во время битв, которые они проигрывали, эти рыцари не заботились ни о дисциплине, ни о тактике, ни о победе. Гибли они доблестно – только это и могло служить им оправданием. Их не волновали ни государи, попавшие в заточение, ни требования выкупа, ни утраченные земли и ограбленные народы. Они заботились лишь о том, чтобы насытить свою воинственную праздность, – пусть при этом горожане истекают кровью, крестьяне голодают, а ремесленники работают себе в убыток. Во Франции подобное упрямство могло сойти за благородство души.
Но в райском саду, в присутствии пары лишенных оружия и авторитета мужланов, которые грязными ногтями ковырялись в зубах, меня вдруг осенило. Мелькнувшую у меня мысль на родине я воспринял бы с ужасом, но здесь она предстала как неоспоримое доказательство. Какое счастье, что крестоносцам не удалось покорить Восток! Необходимо сделать так, чтобы им это никогда не удалось. И напротив, наше занятие торговлей, которое я всегда воспринимал с точки зрения аристократов – как нечто пошлое, приземленное и малопочтенное, – предстало передо мной совсем в ином свете. Мы способствовали обмену, а не завоеванию. Мы несли людям лучшее из того, что производили другие. Мы тоже на свой лад присваивали плоды цивилизации других народов, но компенсировали это тем, что они хотели получать от нашей. Разрушение, грабеж, порабощение нам чужды. Мы намерены брать добычу только живьем.
Вытянув из нас все, что было можно, Бертрандон принялся до бесконечности разглагольствовать о положении Константинополя, чей политический вес был сведен к нулю, о городе, который выплачивал дань туркам, о подданных Оттоманской империи, которых он уважал, в отличие от ненавистных ему арабов, о политике итальянских городов, Венеции и Генуи, чье соперничество не мешало им изо дня в день понемногу присваивать себе византийские земли и арабские владения.
Я уже не слушал его. Эта встреча, сколь бы неприятной она ни была, заставила меня вспомнить Запад. Во всяком случае, наше пребывание в Дамаске подходило к концу. Оставалось всего два дня до отъезда в Бейрут, где мы должны были сесть на корабль.
До знакомства с Бертрандоном я жалел о том, что пора уезжать. Теперь я жаждал этого.
* * *
Возвращение было радостью. Я воспринимал каждый день, приближавший меня к дому, как бесценный дар. Тем не менее обратный путь оказался куда тяжелее. Мы пережили несколько бурь, которые изрядно потрепали судно. В конце концов в виду Корсики последний шквал снес нас прямо на скалы. Меня смыло волной за борт, и я чуть не утонул. Барахтаясь в морской пене, я левой рукой наткнулся на какую-то усеянную колючками морскую тварь, из тех, что водятся на морском дне среди камней. Дюжины мелких черных иголок впились мне в кожу. На помощь пришли обитатели острова, но лишь затем, чтобы ввергнуть нас в еще большее несчастье. Так называемый князь – правивший здесь бессовестный бандит – обобрал нас и бросил в тюрьму. Мы провели там несколько недель, пока Видаль не выкупил нас.
