Таким образом, из всех связанных с коммерцией сфер деятельности я избрал финансовую. В те годы наличные деньги были редкостью. Денег, бывших в обращении, едва хватало для обмена. Крупные финансовые сделки – поскольку их невозможно было обеспечить звонкой монетой, – уступали место платежам натурой или векселями. В ходу были в основном серебряные деньги. Золотые монеты имели большую ценность. Главным препятствием, тормозившим торговлю, была нехватка наличных средств. Люди, связанные с финансами, занимали видное место в обществе. Если они были в состоянии ссужать деньги в долг или, не подвергая опасностям, перемещать их на дальние расстояния, то обладали большой властью. Поначалу мне казалось, что этого вполне достаточно.
Меня пьянили мелкие прибыли, они, в соединении со скромной суммой, унаследованной от родителей, а главное, с богатым приданым Масэ, создавали мне лестную репутацию обеспеченного молодого человека. На пороге зрелости я был высоким и худощавым, я старательно выпячивал грудь, чтобы компенсировать природный недостаток, однако Масэ он вовсе не казался отвратительным. Появляясь на людях, я старался всегда выглядеть элегантно. В глубине двора я открыл меняльную контору, где имелся специальный кофр для хранения ценностей. У меня спрашивали совета в лучших домах города. Многие аристократы были со мной весьма почтительны, более никто не смел обращаться со мной неуважительно.
Я со всем тщанием исполнял свой христианский долг, хотя для меня это было всего лишь общепринятым ритуалом. Сложно сказать, когда я утратил веру в Господа. Во время нашей эскапады при осаде Буржа я и впрямь взывал к высшей силе, но для меня она не совпадала с привычным образом Христа или Бога Отца. Мне казалось, что с этой незримой силой можно связываться лишь доступными немногим особыми средствами, которые трудно описать. Ведь невозможно, к примеру, чтобы какой-нибудь осел вроде напыщенного хвастуна Элуа мог общаться с Богом, имея о Нем лишь смутное представление! Правда, каждое воскресное утро этот тип в белом, слишком тесном для него стихаре увивался вокруг священников в соборе, преклоняя колени куда чаще, чем этого требовала литургия.
Куда сильнее меня трогала набожность Масэ, хотя и не убеждала. Я наблюдал, как она проводит долгие часы в молитвенной позе, склонив голову и опустившись на колени. Но изображения, перед которыми она молилась, и в особенности раскрашенная гипсовая фигурка Мадонны, отлитая по образцу статуи из Сент-Шапель, были чисто земными и притом безжизненными, несмотря на талант художников.
Мне было совершенно ясно, что Масэ, несмотря на свои усилия, не в состоянии таким образом установить контакт с высшими силами, повелевающими нашим миром. Однако, беседуя с ней, я узнавал ту присущую мечтателям независимость, тот умело выпестованный инстинкт, который дается благодаря общению с реальностью незримой, с силами сверхъестественными.
Эти годы не оставили по себе подробных воспоминаний. В моей памяти они образуют нечто цельное, слитое из радости и обыденной рутины, взятых поровну. Рождались и подрастали дети. Дом был полной чашей. Я честно трудился; круг моих дел был практически ограничен нашим городом и его окрестностями. Долетавшие до Буржа вести заставляли каждый божий день благодарить судьбу за то, что нас миновали тяготы войны, голод и чума. До нас доносилось глухое эхо сражений короля Карла с Англичанином
[5], который в Париже предъявил права на французский престол. Граница между двумя частями королевства пролегала по Луаре и прилегающим к ней землям. Порой казалось, что мир уже не за горами, но пока мы свыкались с этой мыслью, то здесь, то там вновь вспыхивали вооруженные столкновения.
Откровенно говоря, положение становилось все хуже и хуже. Я со своей меняльной конторой, крошечным состоянием и разросшимся семейством мог надеяться лишь на относительное благополучие, здесь и сейчас. Оно всецело зависело от любого поворота событий. Я приспособился к ситуации, приняв все как есть; единственным моим желанием было сохранить скромное и уютное существование. Со стороны казалось, что я отрекся от мысли изменить этот мир, а тем более открыть иной, лучший.
И все же детские мечты не рассеялись. Они угнездились глубоко в моем сознании и порой вновь кружили мне голову. Похоже, именно поэтому у меня время от времени случались мигрени. Перед глазами вдруг начинали переливаться краски, и несколько мгновений спустя в голове будто начинал бить соборный колокол. Теперь-то я понимаю: это был знак. Такими вспышками во мне бурно отзывались мои мечты и надежды. Они разрывали окружавшую меня завесу обыденности. И леопард, стоило ослабить шнурок, вновь мог выпрыгнуть из своего мешка. Я долго не слышал этого зова. Но случилась беда, и с неведением было покончено.
* * *
Мне удалось сохранить друзей детства. Почти все они были женаты. Наши дети вместе играли на улице. Отношения, установившиеся в нашей шайке во время осады, в их глазах по-прежнему окутывали меня ореолом власти и тайны. Но на теперешнюю нашу жизнь это не слишком влияло: каждый жил сам по себе, и все общение сводилось к семейным встречам.
Вот почему, познакомившись с Раваном, я уже не мог прибегать к привычным мерам воздействия. Завязавшаяся между нами дружба не имела ничего общего с теми отношениями, которые складывались у меня прежде. По отношению к нему я не обладал ни авторитетом, ни властью. Напротив, мне казалось, что это мне следует учиться у него, так что мое обожание вскоре сменилось повиновением.
Раван был старше меня на два года, и он точно знал, кто есть кто. Он был родом из Дании. Отсюда и высокий рост, и светлые, почти белые, волосы, и голубые глаза. Чтобы подчеркнуть его уникальность, достаточно было бы одной внешности, выделявшей его в наших кельтских краях, где для волос и глаз характерна скорее осенняя гамма, от каштанового до рыжего. А тут еще и удивительная биография, и сама личность. Он прибыл в Бурж в конце зимы, завершившейся бурным паводком. Все пропиталось влагой и окрасилось в серый цвет. Голубые глаза Равана сулили прояснение, на которое мы уже не надеялись. Он прибыл с севера с целым обозом, пятеро слуг и десяток телохранителей были родом из разных стран, и ни один не говорил по-французски. На постоялом дворе Раван не провел и двух недель. Достав золото, припрятанное в одной из повозок, он купил за наличные дом, недавно достроенный одним из наших друзей.
Он сразу же въехал туда. Город гудел пересудами. Отголоски разговоров доходили и до меня, но я не обращал на них внимания. Тем сильнее я был удивлен, когда он прислал за мной.
Купленный им дом был неподалеку от нашего. Я отправился туда пешком. Дом стоял на извилистой улочке, поднимавшейся к собору. У ворот двое слуг оглядывали прохожих. Вход в дом охраняли еще двое, кольчуги и кожаные латы придавали им вид разбойников с большой дороги. Среди торговцев таких сроду не водилось. Дом напоминал осажденную крепость. Нижние комнаты, обогревавшиеся громадным очагом, где пылали целые стволы бука, выглядели как казарма. Одни наемники спали прямо на полу, как солдаты на марше, другие сновали взад-вперед, громко переговариваясь. На заднем дворе голые по пояс рыжеволосые парни, нимало не смущаясь, мылись из бочки с дождевой водой. Я поднялся наверх по узкой лестнице, напомнившей мне дом моего детства, и вошел в просторную комнату, свет в которую проникал через два высоких окна с белыми наборными стеклами. Раван принял меня с распростертыми объятиями, его открытый взгляд искрился воодушевлением и признательностью.
