Сначала в расставании была сладость предвкушения завтрашней встречи, но вскоре к сладости все больше примешивалась грусть и обида. Очень осторожно и робко Марина попробовала намекнуть Андрею, что жить вместе было бы таким огромным счастьем… Андрей Михайлович промолчал. Боясь перевести романтические отношения в пошлые бабские требования, Марина больше не говорила об этом, но не переставая перебирала в уме различные варианты поведения. «Предлагать ему уйти от жены неловко, просить невозможно, настаивать, объяснять… тогда уж и умолять, клянчить, канючить», — грустно улыбалась она про себя.
Ее мысли вырвались наружу однажды тривиальной фразой любовницы:
— Андрей, я больше не могу так жить. Я не девочка… Я хочу иметь мужа, ребенка наконец… — Еще не договорив, она испугалась.
— Что ты предлагаешь, любимая? Скажи, что нам делать…
— Ты можешь ездить к своей жене каждый день, помогать, делать все необходимое, а жить со мной. Не молчи!
— Как мне сказать, что я от нее ухожу? Мы с ней за двадцать лет даже не поссорились ни разу!
— Так не бывает!
— А у нас было именно так.
— Ты меня любишь?!
— В том-то и дело, что люблю.
— Больше, чем ее любил? Или так же?! Говори!
— Глупышка, я ее, как тебя, не любил никогда! Теперь кажется, что без тебя вообще вся жизнь была напрасна…
— Ага, вот видишь!
— За что нам этот ужас?
Со временем такие разговоры случались между ними все чаще, и казалось, скоро выяснение отношений заменит любовь и тогда наконец все закончится. Радости становилось все меньше и меньше, но любовь полностью не растворялась в горечи, теперь они были связаны еще и привычкой к страданию, и от этого совсем невозможно было расстаться…
Олег почти никогда не бывал дома, и Даша радостно и естественно вернулась к ежеминутной близости с Женькой институтских лет. У них с Мариной не получалось быть вдвоем, а если им требовалась компания друг друга, то Даша обязательно должна была быть третьей. Чужими друг другу они не стали, близость между ними сохранилась, но что с ней делать, они не понимали. Их определили мужем и женой, а им хотелось быть приятелями. Так они и дружили в тот период втроем, Даша всегда между ними, сейчас она ближе Женьке, чем его жена, и ближе Марине, чем ее муж.
Пытаясь поддерживать брак, Марина с Женькой пробовали жить параллельной жизнью. Они боялись поставить крест на браке и расстаться, не могли решиться, не расставаясь, официально перейти к дружеским отношениям, не могли сохранять видимость брачных отношений и спать вместе хоть изредка. Оба закрывали глаза, как дети, считая, что они спрятались и жизнь их не заметит.
— Женька, как твоя диссертация? По-моему, ты ничего не делаешь, — замечает Даша.
— Я не тороплюсь, нюансы низкотемпературных процессов меня не интригуют, — с кривой полуулыбкой отвечает он.
— А как же твой отец? Владислав Сергеевич только и ждет, когда ты защитишься, он уже всю карьеру для тебя распланировал.
— Я всегда считал, что родителей надо беречь, а не биться с ними. Я, например, читаю антисоветскую литературу, однако отцу с мамой не предлагаю просветиться, я же не Павлик Морозов какой-нибудь. — О родителях Женька, как всегда, говорит серьезно. — Зачем мне его расстраивать? Да напишу я когда-нибудь эту чертову диссертацию. Наверное, точно напишу.
— Мумзелек, а что вообще с тобой происходит? Ты какой-то потерянный! — настаивает Даша.
— Бросить бы к черту это НИИ! Мыслящему человеку крайне вредно работать с девяти до пяти!
Даша тут же послушно беспокоится:
— Что же ты будешь делать?
— Ну, что я могу делать? Буду сидеть в НИИ. А мне бы знаешь чего хотелось? — оживляется Женька. — Мне бы хотелось быть помещиком. Представляешь, Мумз, вести тихую медленную жизнь, пить чай в беседке… А чтобы не соскучиться, можно в саду иметь маленькую лабораторию. Хочешь, зайдешь туда, а хочешь, нет… Красота!
— Размечтался, помещик! Будешь тихой мышью сидеть в своем НИИ, даже на шесть соток никогда не заработаешь… хотя у тебя же есть папино поместье. Или ты всю жизнь собираешься только папиным пользоваться? — строго отвечает Даша и продолжает Женьку воспитывать. — Мумзель, ты приводишь ко мне в гости всех своих барышень… их за последний год было так много, что у меня в глазах рябит!
— Барышни разные, голубые, красные… — дурачится Женька.
— Я, между прочим, честно со всеми твоими барышнями дружила, поила их кофе и выслушивала.
— Ну и что, барышни меня обожают?
— Да, обожают, берут за хвост и провожают! Жалуются на тебя! Эта блондиночка в жуткой клетчатой юбке, которую ты приводил позавчера, сказала мне, что она у тебя ночевала… Это когда Марина возила группу в Новгород, что ли? Так вот, она у тебя ночевала, а ты утром намазал булку клубничным вареньем и убрал варенье в холодильник, а ей даже не предложил… Ты с ума сошел, тебе что, варенья девчонке жалко?!
— Дашка, я ее просто утром не заметил! Знаешь, я бы хотел быть фокусником!
— Что ты несешь, какая связь между фокусником и вареньем?
— Если быя был фокусником,я бы трахал барышень, аони бы сразу после этого исчезали!
— Женечка, ты Маринку любишь?
— Признаюсь тебе в том, чего никогда не сказал бы моей жене, твоей подруге… как ни глупо, она мне еще небезразлична!
Даша всегда встречала гостей, так радостно распахивая глаза и немедленно вовлекая всех в домашний калейдоскоп непрерывно пьющих кофе, курящих и хохочущих на кухне людей, что каждый преисполнялся приятным чувством собственной желанности и далее этим чувством дорожил. С каждой из Женькиных барышень она беседовала, поила кофе, выслушивала жалобы, и они прибивались к Дашиной кухне как утлые лодчонки к причалу. Барышни приходили уже одни, без Женьки, и он удивленно морщился, обнаружив в компании знакомое лицо. Бывшая барышня, пытаясь привлечь его внимание, в радостном ожидании подавалась ему навстречу, но он только рассеянно пробегал по ней взглядом.
Перед Новым годом приехала погостить двоюродная сестра Олега Анечка. Семья Олега и Даша с Соней относились к ней с особенной нежностью. Тоненькая Анечка два долгих года, с четырнадцати до шестнадцати лет, провела в клинике специального института, занимающегося заболеваниями крови. Когда Анечка заболела, Даша с Олегом и Соней просидели всю ночь, листая медицинские справочники, пытаясь понять, что ждет Анечку. Сейчас, в двадцать лет, Анечка считалась выздоровевшей, но стала такой хрупкой, что все продолжали относиться к ней как к ценной статуэтке. Она была красивой, и пережитая болезнь еще высветила ее красоту, подчеркнув необычную тонкость лица. Чуть припухшими губами, черными влажными глазами и нежной розовой смуглотой Анечка напоминала фарфоровую цыганочку.
Даша никогда не видела Женьку таким влюбленным. Ей казалось, что он теперь живет у нее. Вечером она оставляла его с Анечкой на кухне, а на следующий день, когда они с Маргошей приходили домой, он уже опять сидел на своем месте у окна. Анечке он даже дарил цветы, чего никогда не делал, ухаживая за своими барышнями.
