Как ребенок был Дед: если первый день отпуска нынче, то и явиться Герман должен был с утра. А так — огорчительно: сколько времени для общения потеряно!
Но к великому удивлению Германа — Дед был не один. То есть от одиночества соскучиться не мог, а просто беспокоился. В комнате, в уголке, между печью-голландкой, и стеной, прислонившись к стене, сидела молодая женщина. Неподвижно сидела и может, даже дремала — глаза были закрыты.
Красивая женщина — настолько хороша, что об этом даже спору идти не могло. Лицо от близкого жара раскраснелось и будто посмуглело. Длинные золотистые волосы падали на грудь. Руки с тонкими пальцами обнимали колени.
Вряд ли женщина эта жила здесь, в селе. Значит — гостья, и, скорее всего — приехала надолго, на несколько дней. И Герман с досадой почти подумал, что не посидишь теперь спокойно с Дедом, не поговоришь.
— Все, теперь давайте чай пить, — сказал дед. — Варенька, что ты — заснула? Вставай, знакомьтесь. Вот это и есть Герман, друг мой, доктор…
Женщина поднялась — легко, хотя Герману показалось, что она устала и видимая лёгкость эта далась ей непросто — но не любит или стесняется она чужого сочувствия.
— Добрый вечер, — сказала она, — Илья Григорьевич, вы не рассердитесь, если я вместо чая — спать пойду? Глаза закрываются прямо…
Дед посмотрел внимательно и не спросил ни о чем. Снял с гвоздика у двери плоский серебристый ключ.
В глубине сада стоял маленький бревенчатый домик, бывшая баня. Но как баня он давно уже не использовался. Там жили приезжавшие к Деду гости. Дед вышел за Варей в сени — проводить.
Герман включил большой электрический чайник. У него было чувство, что он здесь — дома. Чаепитие являлось основным событием вечера, к которому Дед готовился. Чай заваривал непременно с травами, «особенно» для всякого гостя — кому со смородиной, с чабрецом, с ромашкой… И столу место было отведено главное — посреди комнаты. Всегда стояли, ждали гостей, печенье и конфеты, в вазочках, покрытых салфетками.
Герман вынимал из сумки консервы, копченую рыбу с золотистой кожицей, бутылки с пивом. Что еще мог привезти холостяк холостяку?
Он знал, что Дед когда-то был женат. Но давно и недолго. Молоденькая учительница, приехавшая сюда по распределению — он возлагал на нее надежды, думал, что привяжется она к здешним местам, захочет — приложить сюда силы, отдавать детям не только знания, но и опыт жизненный и просто любовь. Не все ли равно — сельские дети, городские… Ведь выбрала же она себе это дело — учительствовать.
И милая такая девушка, глаза чистые, как у тех же детей…
Но года через три она тут заскучала. Ей, окончившей университет, преподавать в классах, где по восемь-десять человек? Жить в селе, где кино — раз в неделю, по воскресеньям, в клубе, таком старом, что власти местные всерьез сомневаются — пускать ли сюда молодежь на танцы или провалится пол?
А самое главное — вокруг одни и те же лица. Человек еще и рта не раскроет, а ты уже знаешь, что он скажет. Все его заботы как на ладони — и какие же они скучные!
Тетя Валя беспокоится — женится ли ее внук так удачно, как у сестры недавно женился? Какие невестка Ольга блины печет, как на стол накрывает — в пять минут! Аккуратистка, рукодельница. Когда успевает? Ведь еще и работает: она из тех счастливиц, кто в селе чистую работу нашел: в магазине торгует.
Так что, если внук Дениска долго перебирать будет — не сыщется ему здесь невесты. Как бы не пришлось тогда уезжать в город и искать: и заработок, и судьбу.
А дядя Коля если придет, то сядет «обсуждать политику». Зачем этот министр так решил, ведь лучше бы этак… Как будто его, дядь-Колино мнение, до министра дойдет и будет учтено.
И так Ирине стало тошно, что едва не взмолилась мужу — отпусти!
Там, у мамы, в городе — трамваи под окнами. Улица круто сбегает к Волге. Спустишься — и речной вокзал — белоснежные теплоходы из Москвы, Ленинграда, Астрахани — огромные, как дома. Вестники иных городов, далекого мира.
А наверх пойдешь — парк с памятником Пушкину. И всегда там много людей: студенты, матери с колясками, старики с газетами. Ты смотришь, на тебя смотрят… Новые лица, заговорить интересно… И разбегаются от парка этого улицы — во все стороны, куда ни пойди — магазин, или кафе, музей, библиотека, кинотеатр.
Так и кончилась дедова семья.
Герман и представить не мог, чтобы расстались супруги в ссоре. Наверное, и проводил Дед Ирину, и матери передал с рук на руки. Но вспоминая из жизни друзей — даже мелочи, о бывшей жене своей он почти никогда не упоминал.
Сам Герман — еще перед тем, как уехать на Кавказ — пробовал жить с одной девушкой. Тоже медичкой, на которой — чем черт не шутит — может, и женился бы. Но «после войны», когда вернулся он совсем уже другим человеком. Настолько, до странности — чужой показалась ему эта девушка… И он ей, верно, тоже, потому что такое — всегда обоюдно… что сами собой закончились отношения.
Зато это новое в нем почувствовали девчонки со станции «скорой», и числили его едва ли не братом.
Просто было обращение его. Он не собирался переходить никому дорогу, делать карьеру, добиваться разных мелких благ. На новых машинах, что недавно получила «скорая», ездили на вызовы молодые фельдшерицы, а он все больше на старой, в которой так холодно было зимой.
— Многие из Чечни уже с другими мозгами приезжают. Такие странные становятся, — констатировал бывший друг, нынче главный, — Ты, Герка, одним днем живешь. То есть живой — и ладно. Но ты подожди — как Шуркин на пенсию уйдет, переведу я тебя все-таки в хирургию…
Герман пожимал плечами.
* * *
За окном стояла полная луна. Серебристая, с темными размытыми пятнами — неведомые моря, материки…
И было так тихо, как не бывает в городе. Руслан давно уже был пущен в дом. Герман ночевал в маленькой комнате, смежной с кухней. Только кровать у окна, и комод у противоположной стены, больше и не помещалось здесь ничего. Да еще — выступал серебристый бок голландки.
Тепло и спокойно было сейчас Герману. Необыкновенное чувство защищенности испытывал он здесь. Морозный лес на окне, сияющий в свете луны доходил почти до самого верха стекла… Разглядывай переливы ветвей этих сказочных деревьев, или приподнимись — и увидишь высокую, пышную, нетронутую перину снега… Кажется, сюда может придти Дед Мороз, но шаг его не оставит следа…
И никто не позвонит сейчас Герману, не прибежит за ним — и не будет этой тревоги, которую нужно скрывать от больного и близких, оставаясь внешне спокойным и сдержанным, и даже веселым. А ведь порою видишь, что безнадежно дело…
Герман повернулся на бок, к окну лицом… Свет луны, в отличие от света фонарей не мешал ему нисколько…
Только здесь, у Деда, когда время начинало течь так спокойно и неторопливо, он задумывался — чего же он хочет от жизни… Он знал, что за напряженной работой незаметно пробежит и год, и пять, и десять лет. Но необходимо, время от времени, останавливаться и подводить итоги.
