Глава 4. Вкус моря
… С тех пор он начал мне писать. Оглянувшись назад, я вижу — не было ничего особенного в тех письмах. Но тогда — как же я ждала их… Как умела видеть в них больше, чем они таили…
Я знала, что письма могут прийти только поздно ночью — разница во времени, да и занят Иван был, наверное, допоздна.
Я укладывала Машку, и лежала рядом с ней в темноте, повернув голову в сторону компьютера. Огни модема — красные и зеленые — напоминали самолет в ночном небе. Около двух часов ночи я тихонько вставала и включала машину. И счастье — нежный звонок колокольчика, выпрыгнувший желтый конвертик сбоку — пришло письмо.
В основном он писал о том, что довелось увидеть. Хотелось, видно, поделиться, но может, кроме меня — не с кем было? А мне приходили на ум сказки Андерсена, его страны, северные. Тролли норвежские, зеленоватый лед озер, заснеженные избушки и долгие вечера у очага.
Не только о Стокгольме писал Игорь — в выходные их возили по всей стране, и мне пришлось доставать карту и отыскивать на ней чужие города. Он слал фото. Алданские острова. Дощатые мостики над гладью воды… Неправда, что север беднее юга красками! Нежнее! То же богатство, но в оттенках, переливах. Взять серый цвет: от перламутрово-серебристого — до приглушенных, бархатных, насыщенных оттенков…
Одинокие маяки, неторопливые паромы, мельницы — взмахи огромных крыльев — в вечернем небе…
А еда…
— Манька, давай сделаем, как мне Иван написал… Бутерброды с креветками, листьями салата, вареным яйцом и ломтиком лимона…
Машка принюхивается к розовым креветкам, пробует:
— Странные, мам… Это что же за вкус…
— Вкус моря.
О чем могла рассказать Ивану в ответ — я? Уже смел всю листву октябрь, и клен под окном стоит голый, тянет к небу черные ветки, будто смиренно молится, чтобы его пощадила зима…
Что коллега моя, Катя, нашла по Интернету свое счастье, и теперь уезжает в Испанию. Мы знаем её, она не оглянется назад, и никакой «ностальгии» у нее не будет, разве что ночью, под одеялом — или в жаркой Испании не нужны одеяла? — она передернется, вспоминая Россию, как страшный сон…
А другая коллега, Ленка, сделала портфолио у известного фотографа. И получилась на снимках настоящей красавицей, звездой немого кино. Фотограф Ленку задекорировал красным шёлком, надел на неё шляпку с вуалеткой, сделал акцент на кисть, на тонкие красивые пальцы, о которые она оперлась подбородком, а лицо — в полутени. Эту фотографию она закинула в службу знакомств, неделю купалась в восторженных посланиях, выписала себе лучшего из женихов, а на вокзале он её — даже не узнал.
Я по-прежнему хожу по одному и тому же кругу, как ослик с тележкой. То заседание, то совещание, то городское мероприятие… Редко, очень редко попадаются какие-то щемящие темы, когда нельзя остаться равнодушной… Собака, что несколько месяцев на остановке ждет хозяина. Старуха, которая в годы войны водила трактор, а теперь на ступеньках магазина соседский мальчишка отнял у нее сумку с пенсией и избил — до больницы…
Но в целом я пишу уже почти автоматически, казенными предложениями, трафаретом. Я знаю, как часто чиновники врут нам в лицо, и это вранье мы должны еще и красиво оформить, чтобы достойно выглядели на страницах газеты эти самые чиновники, чтобы сами себе понравились.
С Машкой пока нельзя говорить об этом, рано. Поэтому так дороги, непередаваемо дороги мне были его редкие, скупые вопросы:
«Очень измучила работа?», «Как у тебя, не болеешь ли?», «Если после выходных не хочется на службу — это очень плохо. Это называется нечеловеческая усталость, значит, не отдохнула», «Как Машка?»
В ответ я писала ему о мелочах нашей жизни. О крысе по кличке Мелкий, как ночью он раскачивает клетку, уцепившись за прутья розовыми лапами с длинными тонкими пальцами — и напоминает матроса, загулявшего на берегу и проснувшегося в каталажке. О том, что, наконец, дали тепло, и мы с Манькой сидели на ковре у нагревшейся батареи. Это было счастье: за темным окном ветер и ледяной осенний дождь, а мы пьем огненный чай, нежим спины об батарею и отогрелись до последней жилочки…
… Я давно уже ощущаю возраст. Хотя мама моя говорит:
— Тебе четырнадцать лет и никогда не будет пятнадцать.
Она имеет в виду мою бесхозяйственность: вечный бардак в шкафах с одеждой, искреннее непонимание — с чего начать генеральную уборку, неумение закручивать банки с консервами и печь пироги.
— Нельзя все время читать книжки и сидеть за компьютером. Оглянись, сколько дел…
Я откладываю книгу и берусь за пылесос. Глядишь на беспорядок, который предстоит ликвидировать — и брови сходятся к переносице, а на лице застывает выраженье борца с жизнью. И лицо стареет, снашивается. Я ощущаю это свое старение, стесняюсь его…
Потому еще я и привязалась к этой переписке, что, не видя адресата, можно было — как вином — пьянить себя мыслью, что сейчас, ночью, душа с душою говорит.
Я не сомневалось: по возвращении будет встреча, ведь за эти месяцы, я ему тоже стала дорога. Так много одиночества в мире, что не может не ценить человек обретенную родную душу…
О себе он рассказывал немного — и будто думал над каждой фразой, будто ему даже здесь важно было впечатление, которое произведет он. Он писал, что тоскует о детстве: не было времени краше и чище. И в то же время поражала его западная жизнь. Он сравнивал ее с нашей — и с горечью писал, что нас — обокрали.
«Остаться бы здесь, но кому я тут нужен? Но как не хочется возвращаться в наше провинциальное болото!» — читала я.
…
А потом он перестал писать. Это было в самые тоскливые дни ноября: темно и холодно. Напрасно светился экран компьютера, и пейзаж на нем — домик над озером. Колокольчик больше не звонил.
… За неделю до Нового года завод, на котором работал Иван, отмечал юбилей. Гуляли, конечно, во Дворце Культуры.
Я сама вызвалась пойти. Может, узнаю что-то о нем? Встречу в фойе начальство, спрошу, как поживает герой моего материала…
Гирлянды белых шаров обвивали колонны, под потолком качались серебряные звезды. В фойе были накрыты столы а-ля фуршет.
Почти сразу я увидела директора завода — невысокого, щекастого, похожего на бульдога. И рядом, в той же компании начальства, стоял он… Иван… Нарядный, в чёрном, отлично сидящем на нём костюме. Улыбался собеседникам, и что-то им рассказывал.
Я стояла там, где кончается лестница, положив ладонь на широкие холодные перила. Дышать было трудно и как-то физически больно. Шли минуты, а я стояла… Мне надо было идти туда, в толпу, дождаться торжественной части и концерта, чтобы это всё описать, а я не могла…
Не сразу, но он увидел меня. Еще несколько мгновений вглядывался — узнавая. Смущение? Нет! Взгляд его был добрым, даже ласковым… Он ни в чем не был передо мной виноват.
