– Дед, ты что? – Лиза испуганно взглянула на него и следом на Ольгу.
– Думала, дед с ума сошел? Это... знаешь что? Неужели Маня никогда не показывала? Это кусочек сахара, по дороге в эвакуацию кто-то Дину угостил, а Дина большая уже девочка была, четыре года или пять, она и принесла Мане, угостила... Маня после ссоры с Диной хотела выбросить, я не дал, ведь столько лет хранила... Да... – гордо продолжал Моня. – Маня-то для них на все шла... У них случай был в эвакуации, в деревне. Маня курицу украла. Да, вот так взяла и украла. За это знаете что было? Расстрел! – пугал Моня. – Маня тогда заперла дверь, закрыла ставни, и Дина с Костей, сидя взаперти, в темноте съели курицу... Девчонки, а вы знаете, что в деревне-то все удивлялись, что у Мани, русской, двое еврейских детей. Они никогда не видели евреев, думали, это прямо чудовища какие-то, все ходили на них смотреть и удивлялись, где же у Кости и Дины рога и копыта! – улыбнулся Моня.
...Первым с войны вернулся Наум. Моня ушел на два дня раньше, а пришел на два года позже, служил в оккупационных войсках. Ушел на войну из Толстовского дома на Троицкой Моисей Давидович Гольдман, а вернулся Михаил Данилович Бедный. В 1943 году Моня потерял документы, а в новых записался русским, заодно и Манину фамилию взял, стал Бедным. Переписываясь с еврея на русского, он думал о возможном плене, о смерти, но совсем чуть-чуть, а по-настоящему он думал о жизни, о жизни с Манечкой и Костей, в которой ему лучше будет Бедным. Между прочим, Монин отец сам показал ему дорогу отречения от предков, примерив на него отчество Данилович.
Прослужив в оккупационных войсках два года, Моня привез домой две медали «За отвагу», красные глиняные бусики и еще большие золоченые пуговицы от пальто.
– Ну, Монька, ты и дурак! – сказал сосед. – Люди-то столько тянут... и сервизы, и отрезы... Хоть бы Мане кофту какую привез!
– Мне не надо, – вмешалась Маня, зверем поглядывая на соседа, – мне как раз пуговицы очень нужны. У нас таких не делали... Какие красивые!
– Вот они, пуговицы, смотрите, девчонки!
Ольга дотронулась до пуговиц пальцем так осторожно, как будто они могли рассыпаться на глазах...
...Примирение братьев произошло буднично, само собой. Наум, покачивая головой, внимательно рассмотрел медали.
– Две медали «За отвагу» – это... – Он долго уважительно цокал языком. – Монька у нас глупый, но смелый! – Наум наконец повторил слова, что когда-то давно произнес отец.
– Да... – очнулся Моня. – Манечки-то моей больше нет... А ведь ты, Лиза, похожа на Маню!
Ольга припомнила крупную значительную Маню с ее широкой простодушной улыбкой и готовыми к обиде глазами и с сомнением посмотрела на Лизу. «Маня была... как монумент Родина-мать, только лицо не такое суровое, а Лиза похожа на приукрашенного мышонка-отличника», – любовно подумала она.
– Похожа, похожа, – утверждал дед. – Если чего хочешь, так будешь изо всех сил трепыхаться, пока не получишь. Вылитая Маня!
– Лиза, у меня просто нет слов...
Девочки уложили Моню на его оттоманку и на цыпочках вышли из комнаты. Ольга вытирала слезы.
– Слушай, а где эти ваши родственники, Дина, Наум?.. Их на похоронах не было. Они все умерли?
– Поссорились, – неохотно ответила Лиза. – Из-за какой-то ерунды... комнаты и еще... столового серебра. Поссорились навсегда.
– Да-а... прямо «Сага о Форсайтах». Там тоже две семьи ссорятся из-за собственности, – протянула Ольга. – А у нас в семье все так просто, никаких тайн и страстей... Слушай, а ты действительно на Маню похожа! Ты и похороны организовала сама, и поминки. Собралась, молодец!
Лиза действительно на время стала главной в семье, растерявшейся от внезапной смерти своего рулевого.
– Для меня они всегда были просто бабушка и дедушка, Маня с Моней, а оказывается, у них была... жизнь. Какой же он все-таки бедный, Моня! Я буду с ним каждый вечер сидеть, никуда ходить не буду, вот увидишь! – обещала Лиза. – Ой, я же завтра дежурю по номеру!.. Тогда послезавтра обязательно буду дома!
Они прожили сейчас вместе целую Манину жизнь, и Лиза почувствовала, что ей необходимо вернуться и засмеяться, иначе горечь затопит ее с головой.
– Знаешь, что у нас один парень на экзамене сказал? Его спросили, какой он знает образец древнерусской литературы, а он на голубом глазу отвечает: «Переписка Ивана Грозного с Крупской» вместо «Переписка Ивана Грозного с Курбским», представляешь? По всему курсу ходит как анекдот!
– Да, конечно, с Крупской Иван Грозный никак не мог переписываться! – вдумчиво ответила Ольга. – А кто он, этот Курбский?
– О-о, это очень интересно! – Лиза принялась рассказывать.
– Везет тебе, столько всего знаешь, что нам, бедным технарям, и не снилось! А я зато знаю принцип неопределенности Гейзенберга. – Ольге надоело слушать. – Если ты знаешь, где находится предмет, то не уверен, что это именно этот предмет, а если уверен, что это именно он, тогда не имеешь понятия, где он находится!
– Это что, всего касается? – подозрительно спросила Лиза. – Ужас какой!
Сначала Лиза старалась приезжать домой пораньше, потом жизнь закрутилась по-прежнему, дома она уже не сидела, но каждый вечер, пока Моня не укладывался спать, звонила.
– Дед, это ты? – виноватым голосом спрашивала она.
– Еще да, – отвечал Моня жалобно, но с достоинством.
Он был доволен внучкой. Звонит, интересуется... Конечно, у нее своя жизнь, а так она хорошая девочка и дедушку любит.
Трагический случай произошел не впрямую по вине Мадам. Специалист по советской живописи, член Союза писателей, редактор отдела культуры, Нинель Алексеевна писала обо всем понемногу. Ее рецензия на последний фильм одного не самого великого, но все же известного режиссера была не очень злобной, а режиссер, немолодой уже человек, прочитал рецензию маститой Мадам и умер... Возможно, это было всего лишь трагическим совпадением, но для нагнетания обстановки считалось, что умер он с газетой в руке: увидел язвительные, несправедливые слова Мадам... и все, умер. «Доигралась!» – таково было общее мнение.
Дверь ее кабинета, как всегда, была приоткрыта, но Мадам никого не зазывала, ждала, пока кто-нибудь зайдет сам. Все, кому положено было, заходили, но Нинель кожей ощущала шушуканье за своей спиной. Впервые за многие годы она сама подсела в буфете к девочкам из своего отдела. Девочки отводили глаза. С праведным негодованием набросились на всесильную Мадам те, кого она когда-либо обижала, а остальные, с жестоким удовольствием поддавшись желанию куснуть сильного, обсуждали и осуждали. Мадам, ощущая себя детсадовкой, с которой перестали играть в песочнице, смотрела просительно, нервически перебирала руками. Ловить обидно ускользающие взгляды вместо привычных восхищенных было невыносимо. Формально Мадам не потеряла влияния, но в своих собственных глазах она упала бесповоротно и трагически. Ей требовалась поддержка, необходимы были Лизины влюбленные глаза, но у Лизы как-то вдруг образовалось много дел, и ей было не до Мадам.
