– Все они бездарны! Эти их эпохалки, концептуалки, нетленки – просто отходы незрелых умов, – жестко сказала Мадам. – И все они комплексуют. Ты понимаешь, глупая девочка, что все эти гении почти всегда навеселе? Кто по-настоящему талантлив, не просиживает полдня в буфете и полдня в машбюро, а сидит и строчит... или от руки пишет, все равно! Это я тебе говорю как автор шести книг!
– Но Стругацкий, например, он очень талантливый... У него стихи... Он мне рассказывал, что пишет книгу о Маяковском, – осмелилась возразить Лиза. Стругацкий печатал на старом «ундервуде», машинка все время ломалась, и тогда он начинал писать от руки...
– Он уже десять лет считается талантливым и столько же без перерыва пьян. Года через два совсем сопьется, – вынесла вердикт Мадам.
Лиза не поверила, но послушно кивнула.
– Все питерцы творят, печатают по углам на своих «ундервудах», а провинциалы делают карьеру. Это особая порода... Все наше редакционное начальство – провинциальные мальчики с журфака...
– Это плохо?
– Что плохо – карьера? Замечательно! Главное – ни в коем случае не выходи замуж за еврея, – поучала Мадам. – Пусть у тебя будет муж хоть с фамилией Помойкин, но русский.
– Вы не любите евреев? – напряглась Лиза и тут же сладко предала Моню. – Ну, евреи, они, конечно...
– Какая ты неразвитая, Лиза! Кто говорит о любви? У меня почти все близкие друзья евреи. Повторяю еще раз! Если хочешь сделать карьеру, не выходи замуж за еврея!
Между собой все сотрудники редакции разговаривали на птичьем языке, непонятном посторонним. Лиза старалась яростно, как шпион: вслушивалась, всматривалась, ловила и потом, не стесняясь поинтересоваться, расшифровывала шутки и намеки. И понемногу начиная разбираться, сама переходила на птичий язык. Так постепенно Лиза становилась своей.
Замглавного редактора, бывший артиллерист, был глуховат и говорил громовым голосом. Он писал пьесы, которые иногда ставили в захолустных театриках. Почему-то все пьесы были о знаменитых актрисах: Ермоловой, Комиссаржевской. В одной из пьес Комиссаржевская, умирая на сцене, кричала: «Я чайка, я чайка!» В спину замглавного всегда кто-нибудь, закатывая глаза, томно стонал: «Я чайка!», а обнаглевший Стругацкий однажды на спор спросил его, интимно наклонившись к самому уху: «Вы чайка?» Теперь и Лиза называла его Чайкой, каждый раз ощущая при этом приятное покалывание причастности к этой удивительной жизни.
Миновать машбюро не мог никто из сотрудников, даже те, кто не принимал участия в вечеринках, все равно тащили печатать свои нетленки, и Лиза волей-неволей находилась в центре мужского внимания. Правда, это внимание было обращено к ней всего лишь как к такой же части интерьера, что и всеобщий любимец кожаный диван. Интереса именно к Лизе не проявлял никто, кроме завотделом информации, грузного, с вечной растянутой клоунской улыбкой на мясистом лице. Он бросался на нее в коридоре, прижимая животом к стене. Худенькой Лизе удавалось просто из-под него выскользнуть и убежать. Но и в его внимании не проскальзывало даже оттенка подлинного сексуального интереса, это была всего лишь поза, не относящаяся лично к Лизе игра, он в буквальном смысле слова не мог пройти по коридору мимо любой женщины моложе тридцати лет.
Лизе нравился Стругацкий, несчастный и талантливый. Раз в год Стругацкий уезжал к друзьям на Север и, возвращаясь, сдавал книжку про оптимистичных, поющих у костра полярников. На гонорар жил, сколько жилось, по мере утекания полярного гонорара все чаще упоминал недописанную книгу о Маяковском, и облик его приобретал все более меланхолические черты. Женщинам он нравился как в имидже страдальца, так и в имидже бодрого друга полярников. И в том и в другом случае у него было трогательное выражение лица оторопевшего человека, который вышел посреди ночи на кухню попить, сонный и беззащитный, и обнаружил, что уже день и все обедают без него. Перепутал день с ночью, и это навсегда. Стругацкий нравился не только Лизе и Маше, Толстой и Тонкой, всем женщинам в редакции, но, как подозревала Лиза, даже самой Мадам. Чтобы обратить на себя внимание Стругацкого, Лизе непременно надо было лучше одеваться.
Маня разрешила Лизе оставлять зарплату себе, и несколько месяцев она копила свои деньги в тумбочке у Мони. Когда Тонкая принесла на работу очередной джинсовый ком, Лиза вытянула из него несколько джинсовых предметов.
– Хочешь как все? Вот посмотри, как Маша оригинально одевается, – презрительно сморщилась Мадам.
Но тут Лиза была тверда. Да, она хотела как все! Просто мечтала! Джинсы, джинсовая рубашка, джинсовая заколка в волосах...
– Лиза, ты просто уморительна! Ты похожа на джинсовую вешалку! Женщине, как художнику, прежде всего необходимо чувство меры.
Лиза покосилась на разукрашенное пятнами лицо Мадам с ярко-розовыми щеками, глазами-воронами и надулась:
– Тогда я вместо рубашки надену свитер, и не будет столько джинсового. Можно?
У бездетной Мадам еще никто не спрашивал, можно ли что-то надеть, и это оказалось неожиданно приятным.
Лиза не виделась с Ольгой уже неделю, вечерами та работала в студенческом научном обществе, и, чтобы похвастаться новыми вещами, Лизе пришлось отправиться к Ольге в институт.
– Я уже почти закончила. Сложи эти детали в коробку и пойдем.
Ольга сунула Лизе какие-то гайки и болты. Лиза недовольно поморщилась, но ей хотелось поскорее домой, и, поставив на колени коробку, она двумя пальцами взяла гайку. С гайки на джинсы упала капля. На глазах у онемевшей от ужаса Лизы на коленке расползалась дыра, оставляя обугленные кусочки ткани по краям.
– Оля, что это? – прошептала она.
– Похоже на серную кислоту, – принюхавшись, деловито ответила Ольга. – Интересно, откуда она здесь?
Закрыв глаза, Лиза помотала головой, но дыра не исчезла.
– Меня дома убьют за джинсы!
Пришивая на джинсы кожаную, вырезанную из старой сумки заплатку, Моня бормотал себе под нос:
– Кто же в нарядном работает, обе вы девки-дуры. Зачем всю зарплату на штаны потратила?.. А Мане мы не скажем. Убьет, пожалуй... Скажем, так модно, с заплаткой... вот и хорошо будет, красиво...
Лизино благостное состояние, длившееся несколько месяцев, закончилось в один миг. Утром она проснулась, вспомнила про испорченные джинсы и до прихода на работу не смогла избавиться от тяжелого гнетущего чувства, что все идет не так. Сегодня все казались ей ужасными: Тонкая посмотрела на нее неодобрительно, Толстая не ответила на ее приветствие, Маша пришла на работу в новом костюме, и Лиза в своих заплатках почувствовала себя рядом с ней замарашкой.
В буфете она специально замешкалась, чтобы оказаться рядом со Стругацким, и, взяв свой кофе, подсела вслед за ним и его теперешней девушкой из отдела информации к секретарше главного, у которой тоже когда-то был с ним роман.
– Знакомьтесь, девочки, – Стругацкий указал своей новой девушке на секретаршу, – вы молочные сестры!
