– Здравствуйте, Борис Исидорович, – Комов поднялся с места и предложил академику сесть рядом. – Как вы живы-здоровы?
Академику явно хотелось называть Комова на «ты», но что-то ему мешало. За последние годы они сильно отдалились друг от друга, хотя раньше работали вместе, и отношения двух ученых были тогда почти дружескими. Смоленский считал Комова человеком с довольно близкими ему взглядами.
– Нормально все. А у тебя, Андрей Борисович, как дела?
Комов, ничего не ответив, нервно вращал в руке чашку.
– Не будем обсуждать, правильно ли я поступил, ввязавшись в американские программы, – понял причину волнения Смоленский и постучал пальцем по столу. – Ты бы не мог зайти ко мне в гости сегодня вечером?
Комов удивленно вскинул брови: академик вел себя довольно странно.
«Неужели опять станет предлагать войти в какую-нибудь комиссию по уничтожению оружия?» – подумал Андрей Комов.
Смоленский в буфете ничего конкретного не предложил, лишь загадочно смотрел на Комова, и на его одухотворенном лице блуждала какая-то покорная улыбка. Академик, как показалось Комову, стал не похож на себя: не было прежней напористости, отсутствовала категоричность, к которой Комов привык и без которой академик Смоленский не стал бы академиком. Он был как ребенок.
«Наверное, старик уже в маразм впал, – подумал Комов, глядя на сутулую спину академика, когда тот, держа под мышкой кожаную папку, двинулся к двери конференц-зала. – Совсем старик из ума выжил, а ведь он ученый, настоящий, большой ученый, каких в России сейчас уже, считай, нет. Да и в мире таких единицы, пальцев одной руки хватит, чтобы назвать имена ученых, равных Борису Исидоровичу Смоленскому».
Комов допил кофе, вошел в конференц-зал. Слово предоставили академику Смоленскому. Комов слушал старика и удивлялся: «Что это с ним? Куда это он клонит?»
Смоленский говорил о моральном долге ученого, о том, что наука – святое, что к ней надо относиться с почтением, что ученые в начале нового тысячелетия должны пересмотреть свои взгляды, должны от многого отказаться.
«Сбрендил старик, крыша у него поехала, – грубовато подумал об академике Андрей Борисович Комов, – плетет о гуманизме. Но оно и понятно, сам всю жизнь оружие производил, чтобы людей уничтожать тысячами и миллионами. А сейчас занялся совершенно противоположным – то, что сотворил за многие годы, пытается быстро уничтожить. Раньше надо было думать, Борис Исидорович, о Боге, поздно ты к нему обратился!»
А академик говорил и говорил, пытаясь убедить своих коллег. В зале начали шушукаться, и академик покинул трибуну под недовольный ропот светил отечественной науки и приглашенных из разных стран химиков, биологов. Они-то надеялись услышать слово специалиста, а пришлось слушать проповедь.
«Да, со стариком неладно», – подумал Комов.
К брату Андрей Борисович ночевать не пошел, он недолюбливал младшего брата, но даже не старался разобраться почему. Так бывает между двумя очень близкими родственниками. Он приехал к Смоленскому в восемь вечера. Академик был дома один, без жены. Он ходил по квартире при галстуке, в жилетке. Комову обрадовался, словно не верил в то, что Андрей Борисович примет его приглашение. Круглый стол был накрыт на две персоны, традиционные пироги с грибами, рыбой и вареньем стояли на столе, немного стыдливо в сторонке и бутылка коньяка с двумя рюмками. – – Где же ваша супруга? – поинтересовался Комов, прислушиваясь.
– Она, знаешь ли, Андрей Борисович, извинялась, что вынуждена оставить нас наедине, поехала по очень важному делу, – академик не стал уточнять, почему он отправил супругу из дому. – Проходи, присаживайся.
Они выпили по рюмке. Смоленский вел себя довольно странно, был напряжен, говорил мало, больше слушал Комова, который рассказывал о том направлении, в котором сейчас работает.
– Знаешь, Андрей Борисович, – остановил своего гостя Смоленский, – вот ты мне рассказываешь, я тебя слушаю, пытаюсь вникнуть, понять.
Но, знаешь, все это ерунда. Она, конечно, важна, может быть даже очень, но я сейчас не могу о ней думать.
– О чем вы думаете, Борис Исидорович? – глядя в голубые глаза академика, спросил Комов.
– О чем я думаю? – лицо старого академика стало загадочным. Он сидел против света, и его седые волосы светились, как нимб. – Я думаю о вечном. В жизни мне ужасно везло, невероятно везло. Я имею в виду не только быт – семья, здоровье, хотя и это тоже, я говорю о своей жизни в науке. Все, за что я ни брался, мне удавалось, – академик легко поднялся, взял Комова за локоть и повел в кабинет. Тот был здесь впервые, раньше встречался с академиком по делам в квартирке на Ленинградском. Кабинет был от пола до потолка по всем стенам заставлен книгами, и, самое интересное, чисто научных книг было довольно мало, хотя Андрей Борисович доподлинно знал, что художественную литературу Смоленский раньше не читал. Полки заполняла классика довольно редких изданий. На столе стоял портативный компьютер, он был открыт.
Академик уселся за стол, гостю предложил сесть напротив. Из верхнего ящика старого письменного стола академик извлек диск.
– Это не музыка, – сказал академик, подавая диск Комову. Тот вертел компакт-диск в руках.
– Здесь написано – «Реквием» Моцарта.
– Да, да, именно так и написано. И в принципе, – академик Смоленский улыбнулся, – вполне возможно, это тоже реквием, но его сочинил не Вольфганг Амадей Моцарт, а сидящий перед вами старик. Я не хочу брать грех на душу.., в общем, Андрей, послушай меня. Я хочу, чтобы ты взял этот компакт-диск на хранение, пусть он побудет у тебя.
– Что здесь? – спросил, глядя на сверкающий диск, Андрей Борисович Комов.
– Здесь на самом деле «Реквием», но он заполняет лишь часть диска. Бог дал мне разум, сподобил меня сделать открытие. Открытие невероятное, ясное и прозрачное, но для него еще не пришло время. Может быть, лет через десять-пятнадцать, когда мир станет немного лучше, оно человечеству понадобится, а сейчас – нет. Возьми его, Андрей, пусть диск будет у тебя. Пройдет время, я думаю, ты до него доживешь и тогда решишь, что с этим делать. Диск только часть открытия. Если Богу будет угодно, он сделает так, что разбросанное соберется, а если нет, так тому и быть. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?
– Не совсем, Борис Исидорович.
«Точно, у старика крыша поехала, совсем из ума выжил. Надо было бы с его женой поговорить, чтобы она за ним присматривала».
– Ты думаешь, старик Смоленский с ума сошел? Нет, я в здравом рассудке и твердой памяти. Но я пересмотрел свои взгляды на жизнь. Как ученый, я не могу уничтожить плоды своей и чужой работы, а как человек – должен. Но от ученого у меня в душе больше, поэтому рука не поднимается. Разум приказывает не уничтожать, а сердце велит обратное. Не дай бог тебе, Андрей, попасть в подобную ситуацию! Комов молчал, не зная, что сказать. С одной стороны, он верил Смоленскому, а с другой – понимал, что старик уже безумен, живет совершенно в другом измерении, чем он сам, что тот уже ступил одной ногой в вечность. Они еще выпили по рюмке, не чокаясь, как на поминках.
