«Что же делать, – говорил себе Юрий Сергеевич, – что же делать...»
– А знаешь, мне сегодня приснилась мама... – сказал он как-то утром Ане. Юрий Сергеевич больше не спал теперь в закутке, только в Аниной комнате. – Мама приснилась в каких-то лохмотьях, как опереточная нищенка...
– И что? – Аня все еще была хороша со сна, только глаза чуть припухали. Но ему и это нравилось, напоминало об их общей ночи.
Во сне Берта Семеновна выглядела странно, не похожей на себя. Опиралась на палку, согнувшись почти до земли. Назвала его тоже как-то по-опереточному – «сынок». В жизни не выносила просторечных «сынок, сына, дочура»... Но это была она. Спросила Юрия Сергеевича: «Ну, расскажи, сынок, что вы сами нажили? Без меня?»
Глава 4 ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БОБЫ ЛЮБИНСКОГО
Лето выдалось прохладным и дождливым, даже и не лето вовсе, а теплая моросящая скука. А в последнюю неделю августа вдруг грянула жара. Утром все с опасливой надеждой выглянули на улицу – не выкрал ли солнце ненадолго какой-нибудь развеселый Бибигон, спаситель человечества? А-а, вот оно, на небе. Ну ладно... девять утра, а уже безысходно жарко. И сегодня, в день Бобиного рождения, поплывшие от солнца, все вяло перемещались по шести соткам в тягучей, как мед, жаре.
Бобин двадцать первый день рождения, как обычно, справляли на даче. Зина мечтала о даче давно, с тех пор как в Бобином и Гариковом раннем детстве в Разливе снимали комнатку с проходной кухней в «Вороньей слободке», где с раннего утра мамаши с детками принимались кашлять, ходить в сортир, плакать и петь бодрые утренние песни. В крошечной комнатке Боба и Гарик спали на одной тахте, а Зина с Володей напротив, и Володины ноги высовывались в проходной трехметровый предбанничек, прилаженный хозяевами под кухню. Каждый вечер Зина предлагала:
– Не ешь на ночь, а то застрянешь.
И получала в ответ:
– Ну ничего, тогда я буду вешать на твои задние лапы кухонное полотенце.
– Дача... – лет десять мечтательно вздыхала Зина. – Своя, личная... Цветочки, грядка с клубникой, смородина...
Нищета аспирантско-детных лет закончилась очень быстро. Материальная жизнь семьи была вполне успешной, и Любинский давным-давно и не единожды заработал Зине на цветочки и грядки, но по лени и полному безразличию к земле и любой привязке до покупки все никак руки не доходили.
– Ты же наполовину еврейка, Зина, откуда у тебя тяга к земле? – смеялся он. – И вообще, это у тебя мелкобуржуазная отрыжка.
Дача имела название «Все как у людей» – произносилось в одно слово «Всекакулюдей». Домик-пряник в садоводстве «Орехово», шесть соток, грядка клубники, пять молодых яблонь, смородиновые кусты и чудная одуванчиковая полянка.
День Бобиного рождения, как обычно, справляли только свои. Сам Боба никого не пригласил. Близких друзей у него не завелось, приятелей институтских звать не хотелось, тем более летний день рождения по определению обидный – все разъезжаются. Так и повелось, что отмечали только семьей.
Этот день рождения был впервые «без взрослых». Прежде Любинские ранним утром сами отправлялись в город за Бертой Семеновной и Сергеем Ивановичем. Младшие Раевские заезжали за «девочками», Аллочкой и Наташей, встречались на выезде из города и оттуда одновременно выезжали двумя машинами. А на даче оказывались с разницей в час, а то и больше.
Сергей Иванович никогда не признался бы, что побаивается скорости, и, уверяя, будто ему нравится Володин стиль езды, только ему доверял отвезти себя за город. Володя перемещался с ними так медленно и осторожно, словно не в автомобиле ехал, а, проделав в днище дырки, просунул в них свои огромные ноги и задумчиво, не хуже восточной женщины с кувшином на голове, шествовал в своей машине по шоссе.
Как это у Володи получалось – вот истинная загадка любви. Володя, протискивая свое крупное тело за руль, превращался в бедствие – в один огромный орущий рот. Любое свое участие в движении он воспринимал как собственную войну, которую вел с придурками, козлами и мудаками, специально вылезшими на дорогу, чтобы его раздражать.
– А этот придурок, мать твою... Ах ты, мудак!.. – Володя ненавидел человечество, не умолкая ни на минуту. – Зина, ты только посмотри, как этот козел едет!
Зина обычно отключалась. Дремала под его рык. Что же можно поделать, если стихийное бедствие?!
Через час после Раевских к калитке «Всекакулюдей» плавно подползали «Жигули» Любинских, и Володя с Зиной со всей торжественностью вынимали из машины Берту Семеновну с Сергеем Ивановичем, со скромной важностью следовали за ними по дорожке, гордясь тем, что так ловко доставили академика с Бертой Семеновной, а те не поленились, приехали. Потому что одна семья. Но так было прежде, а теперь все было другое.
«Своя Бобина компания», вот она – Маша, Наташа, Гарик... теперь к ним прибилась славная девочка Нина, такая всегда услужливая, улыбчивая, и парень этот, слишком уж... не то чтобы красивый, а притягательный, Зина сама этого мальчишку чувствует как мужчину.
Нина и Маша как с утра бесчувственными колобашками опрокинулись на траву, так и лежали недвижимо, мечтая только об одном – чтобы совсем не надо было двигаться и кто-нибудь перекатывал бы их в тень. Неловко было валяться, пока Зина суетилась со столом, но и встать невозможно.
– Пусть Наташка помогает, она самая хорошая, – пробормотала Маша заплетающимся языком. – Я про нее стихотворение сочинила, не расскажу, лень...
Нина приподнялась на локте и пощекотала Машину пятку.
– Читай.
Какое счастье – быть хорошей!
Своей не тяготиться ношей,
Не знать обид, не ведать гнева,
Чужого не желать посева,
Бежать на помощь, если нужно,
Давать взаймы, жалеть недужных,
Всегда поддерживать беседу
Во время скучного обеда
И участи не ведать горше,
Чем это счастье – быть хорошей.
Забыв похвалить стихотворение, Нина резко притянула к себе Машину голову и зашептала, оглядываясь в сторону дома:
– Слушай, я от жары самую главную сплетню забыла!
Маша приладила себя к Нининому рту поудобней.
– У меня есть одна знакомая... – начала Нина.
Не было места, где бы у Нины не нашлись друзья, знакомые, друзья знакомых или знакомые друзей. И в самом институте, сердцевине семейной жизни Раевских, в Наташиной группе, нашлась у Нины подружка.
Так вот, подружка. Оказывается, в институте Наташа тихонечко, как мышка-норушка, за Бобой ухаживала. На лекциях рядом устраивалась, в столовой старалась сесть за один стол. Как тень, робкая такая тень и настойчивая. Это было тем более удивительно, поскольку в институте общественная ценность Наташи была неизмеримо выше, чем Бобы. Наташа – общепризнанная красавица, рассказывала подружка, высокая, узкая, с бесконечными ногами. А Боба что – полный и невысокий, ростом чуть даже ниже Наташи, если только она не в тапочках, сутуловатый, с ранними залысинами и обиженным лицом. Умный, конечно, признавала подружка. Умный, но со странностями. Не компанейский, вечно с книгами. Зачем человеку всегда быть с книгами? Да и характер у него неприятный. Смотрит как-то так, что к легкому общению не располагает. То, что Наташа к нему неравнодушна, всем казалось странным. Да и к тому же еврей. Не то чтобы недостаток, но ведь очевидно, что не очень перспективный... В общем, в подружкином донесении Наташа с Бобой получались Красавица и Чудовище.
