А как бы на месте Юрия Сергеевича, очень хорошего, кстати, человека, повел бы себя любой, некий другой, среднестатистический мужчина? Двадцатилетние плечики, дрожащие на вашей груди, завитки светлых волос, поднятое к вам ангельское лицо, прижимающиеся к вам губы, рукой случайно пойманная шелковая, как у младенца, кожа...
По длинному коридору в квартире Раевских можно было прокрасться или просто пройти к кухне, будучи незамеченным увлеченными разговором хозяевами. Тактично отделяя жилую часть квартиры от гостевой, многометровый коридор был действующим лицом многочисленных забавных историй. Тридцать нетрезвых человек, растянувшись по нему, танцевали летку-енку и вдруг повалились, как кегли. Чья-то жена целовалась в одном конце коридора, в то время как ее муж целовался с кем-то в другом. А уж воспоминаний о том, как некий кто-то неожиданно, как черт из табакерки, возник среди гостей, накопилось великое множество.
Как висящее на стене ружье, коридор непременно должен был когда-нибудь, хотя бы под занавес, выстрелить неловкостью по своим хозяевам, и, конечно же, роман не был бы романом, если бы уставшая за целый день на каблуках Аня, сбросив туфли, совсем даже не бесшумно прошлепала к кухне. Думала свою грустную думу о том, что раньше могла часами на каблуках танцевать, а теперь ноги устали, отекли, и тому подобная гадость... и если так пойдет, то скоро придется купить фетровые боты с молнией посередине под названием «прощай, молодость». И вообще, она чувствует себя противной, отекшей, немолодой, и еще... Она подтянулась, чтобы, как обычно, вплыть сверкающим серебряными фарами «кадиллаком», черным лакированным красавцем, чтобы Юрий Сергеевич загудел восхищенно: «У-у-у!»
Аня замерла на пороге. Вместо восхищенного «у-у-у» она увидела... Нет, ничего страшного, не мог Юрий Сергеевич окончательно потерять над собой контроль... Аня увидела облака светлых Наташиных волос на лице своего мужа. И его руки, полностью закрывающие маленькую Наташину грудь. Аня отступила назад.
Когда-то давно, когда юная Аня только-только вышла за Юру Раевского замуж, вечера она проводила с Бертой Семеновной. И свекровь, неодобрительно ее изучая, все же посчитала нужным кое-что Ане поведать. Чтобы невестка знала, в какую семью входит. В рассказы о Сергее Ивановиче, владеющем одной пятой частью общих сапог, матушке с дипломом Бестужевских курсов, героических родах самой Берты Семеновны затесалась история о том, как Берта Семеновна сумела сохранить семью.
В семейном предании фигурировала молоденькая аспирантка и Сергей Иванович, который не просто пошло увлекся молоденькой, а именно полюбил. Берта Семеновна привечала аспирантку, приучила ее к дому, а Сергея Ивановича к мысли, что он свободен в выборе. «Вот так я считала – я его люблю, а он волен выбирать. Мне было очень больно, – говорила свекровь целую жизнь назад, – но я молчала, ни слова упрека. И Сергей Иванович оценил, остался в семье. Со мной. Интеллигентный человек обязан понимать, что его чувства являются фактом его личной биографии, а не биографии другого человека». Аня бы ее тогда пожалела, если бы свекровь не добавила поучительно: «Так должны вести себя все приличные люди».
Стоя за углом в коридоре, Аня подумала, что сейчас Берта Семеновна призналась бы в своей неправоте – невестка вовсе не «дочь буфетчицы», а достойна ее самой – по воспитанности, силе духа, выдержанности и умению владеть собой.
– Я тебя убью, сука! – заорала Аня, ринувшись на кухню, мгновенно запылав ровным ярким боевым раскрасом. Всегда краснела так, не нервными пятнами, как Аллочка, а всем своим большим и без того розовым лицом. – Ты, поблядушка малолетняя! Будешь еще под моего мужа ложиться! В моем доме! С моим мужем! – Аня притоптывала ногой, как разбушевавшийся младенец, и угрожающе заносила над Наташей руку на слове «мой», словно собиралась Наташу ударить, но передумывала на полувзмахе.
Юрий Сергеевич не спрягал себя с подобными историями, даже в молодости, даже в мыслях. Ему казалось, сам гротеск ситуации предполагает ее нереальность. Короче, вся эта немыслимая пошлость – жена, которая на глазах превращалась в рыночную торговку, близкое Анино знакомство с ненормативной лексикой, в котором он никогда ее не подозревал, – все это происходит не с ним, Раевским Юрием Сергеевичем, сорокапятилетним доктором наук, уважаемым в городе ученым и до глупости, до единого, самого тайного помысла вернейшим мужем красавицы Ани по прозвищу «кадиллак».
Он еще не признал происходящее реальным, когда заметил, что Наташа, выпрямившаяся тонкой стрункой у окна, смотрит сквозь него, как смотрят в пустую комнату через стекло, сосредоточенно и бездумно.
В Наташиной позе было что-то испугавшее Юрия Сергеевича. И действительно, ее молчание было куда страшнее Аниного крика и топота. А неподвижность страшней Аниного беспорядочного метания рук.
– Аня, подожди, девочка сейчас упадет...
Услышав его голос, Наташа пошевелилась и, все еще глядя стеклянными глазами, втянула голову в плечи. Изо всех сил пытаясь исчезнуть от крупного, наступающего на нее тела, она закрыла глаза и оказалась не Наташей, здесь, перед огромной, все увеличивающейся в размерах Аней, а скорчившимся комочком где-то в душном и темном месте, например под столом, до пола завешенным плотной, как театральный занавес, скатертью.
– Ах, она упадет! Нет, ну какая сучка! Я знала! А тебе что, молодого тела захотелось?! Смотри, чтобы она тебя не заразила, она же всем дает! – озверело брызгала слюной Аня Раевская, жена доктора наук, невестка академика.
Юрий Сергеевич отвел онемевшую в своем другом мире Наташу к выходу и торопливо вернулся.
– Девочка не виновата, виноват я. Но пойми, она плакала! Не ответить на ее порыв по-настоящему жестоко...
Юрий Сергеевич словно видел себя со стороны. Как беспомощно он лепечет что-то бессмысленное в свое оправдание. И все это было правдой или почти правдой. Он действительно чувствовал к девочке жалость, а не просто вожделение. Когда Юрий Сергеевич целовал Наташу, все было очень нежно, светло, красиво. И он чувствовал, как это ни покажется странным, что совершает акт любви, любви к несчастной девочке. Он говорил ей, что все ее любят и в жизни у нее будет так много счастья, как только она этого достойна.
– Если твоя малолетняя блядь хочет пролезть сюда, как ее мамаша к Деду, то имей в виду, что здесь, в этой квартире, – все мое!
– Аня, о чем ты говоришь, опомнись! Девочка всего-то и хотела, что любви и защиты...
– Ах, всего-то любви! Она хотела любви! Сначала любви на кухне, потом в мою постель прыгнет! Я же говорю, дрянь она, сучка, такая же сучка расчетливая, как Алка!
– Аня, я не оправдываюсь. Но очень многие люди понимают... – он на секунду задумался, – понимают любовные отношения как настоящую жалость, высшую и даже единственную степень любви и защиты...
– Молчи, ты уж лучше молчи! Нашел время для своей дурацкой философии, старый ты идиот! Она завтра принесет в подоле и скажет, от тебя! – Аня завизжала, некрасиво вытянув шею, так что напряглись жилы. – Связался с девчонкой-поблядушкой и еще плетешь что-то о жалости!.. У нее же еще подростковые прыщи... ноги тощие, руки как палки... ни груди, ничего, – вела склочную бухгалтерию Аня. – Как ты мог! Теперь я из-за тебя еще быстрее постарею... – вдруг по-детски горестно закончила она.
