Для Аллочки, как для любого талантливого организатора, не было незначащих мелочей. Постепенно, с упорством слабенькой, но ретивой птахи, она прочесала на Машино присутствие весь Дедов кабинет. Сложила в старые обувные коробки беспорядочно сваленные в письменном столе и книжных шкафах Машины рисунки, записочки, старые школьные дневники, детские фотографии. В старых обувных коробках Маша переехала на антресоли.
Вместо Маши – девять лет, пухлые щечки, взгляд устремлен вдаль, наверное, по указке фотографа, чуть желтоватый воротничок настоящего, дореволюционного, кружева, школьный фартук с черными капроновыми крылышками, в точности как гимназический, предмет зависти всей школы, сшит Бертой Семеновной на заказ, – так вот, вместо гимназистки Маши Аллочка на Дедов стол водрузила себя двадцатилетнюю – с тем самым розовым бантиком в задушевных перманентных кудряшках.
– Это в память о нашей с Сергеем Ивановичем первой встрече, – объяснила она Маше.
Маша дождалась, пока Аллочка отвернется, и покрутила пальцем у виска. Может быть, эта сумасшедшая считает, что у нее с Дедом любовь?!
Любовь любовью, но Сергей Иванович вечерами сидел за бумагами, и новобрачная частенько засиживалась у Раевских допоздна. Иногда в коридоре раздавались шаги Сергея Ивановича. Он прихрамывал немного, и получалось такое характерное пошаркивание: тук – одной ногой, тук-тук – другой.
– Аллочка, киска, пора спать! – игриво звал он из коридора.
– Ой, – первый раз все вздрогнули от неловкости, старательно показывая лицами, что ничего особенного не произошло – ну, хочет человек спать, что здесь такого!
Аллочка побежала за Дедом.
– Никогда в жизни мне не было так больно, – признался Юрий Сергеевич жене и крикнул в коридор: – Спокойной ночи, папа, спокойной ночи, Аллочка!
Для Маши Аллочкино вторжение в их жизнь было как болезненный укол гигантским шприцем – и больно, и унизительно, и потом болит-болит долго, все никак не перестанет. Горе ее от Дедовой женитьбы горше оказалось, чем после смерти Бабушки. Но ведь это она, Маша, была всю жизнь ГЛАВНОЙ, Дедушкиной внучкой!
– Я хочу ее убить, приковать, откусить ей голову! Папа, почему ТЫ не сердишься? – Злиться в компании было бы драматичней и безопасней, и собирающейся на тропу войны Маше хотелось завербовать себе союзников.
Юрий Сергеевич пожал плечами:
– Мне не на что злиться. Дико даже подумать, что она заменила маму. Это просто... просто жизнь, понимаешь? Деду ведь немного осталось. Будь человечком, Машка! И вообще, подумай, что такое «дед» для внуков – что-то из детства, заведомо уходящее.
– Я готова с ним сидеть! Не все время, конечно. Например, я днем, ты вечером...
– Ты готова отдавать ему кусочек своей жизни, но ведь этот твой кусочек – такой крошечный... Посидишь с Дедом и уйдешь. Ты ушла, а он остался, и еще живой.
«Ха-ха, – думала Маша, – чистое толстовство, непротивление злу. Отцу легко говорить. Он не жил всю жизнь Дедушкиной внучкой! Ни за что не уступлю».
Дед был с Машей ласков, как всегда. Но Маше казалось – все не так, небрежно, рассеянно. Понемногу, тщательно выверенными лилипутскими шагами Аллочка оттесняла ее на задний план. Маша боролась самозабвенно, как щенок, которого хотят выдворить из комнаты, а он упирается всеми четырьмя лапами, кусается даже исподтишка, тут же делая вид, что это вовсе не он.
Дед поглядывал на Аллочку с какой-то самодовольной хитростью. Однажды Маша у них чай пила, а он Аллочку по попе похлопал. Аллочка посмотрела на Машу торжествующе, а Маша в ответ выстрелила в нее презрительным взглядом. Аллочка отправилась на кухню, а Маша забежала в бывшую Бабушкину комнату, открыла шкаф и молниеносно выдрала клок из Аллочкиной новой шубы. Под мышкой, в незаметном месте, вроде это не Маша, а моль.
Сергей Иванович подковерной борьбы внучки с молодой женой не замечал. А Маша в изобретении гадостей изощрялась, сама уже не понимая, что происходит – то ли так сильно Аллочку ненавидит, то ли просто заигралась и остановиться трудно. Уж больно веселая получалась игра.
К гостям Аллочка из-за нее вышла с хвостом. С таким старым черно-бурым лисьим хвостишкой из Бабушкиных запасов. Давясь смехом, Маша приметала хвост к Аллочкиному нарядному платью. Даже не ожидала, что так повезет и Аллочка не заметит. Аллочка раскланялась с гостями, повернулась – а там! Ура, ура, хвост!
– Это шутка, маленькая такая детская шуточка, я же ребенок еще! – захихикала Маша, и Аллочке, чтобы лицо сохранить, пришлось при всех улыбнуться кисло!
В ближайших Машиных планах стояло еще одно дельце – подлить в Аллочкин шампунь зеленую краску. Пусть-ка Аллочка походит с зеленой головой.
– Я ее буду укрощать, как Карлсон фрекен Бок, – заявила Маша Антону. – Принеси мне изумрудную акварельку. Пусть она походит недельку зеленая! – мечтательно добавила она.
– Акварель смоется...
– Тогда анилин.
– Для анилина нужна температурная обработка. Обработай Аллочку стоградусным паром...
– Ну что, ты ничего придумать не можешь? А еще художник!
– Я художник, а не специалист по подливанию краски в шампунь, – обиделся Антон.
– Я зеленку вылью, – деловито ответила Маша, – вдруг на лбу зеленое пятно нарисуется!
Даже на пристальный, обиженно цепляющийся за каждую мелочь Машин взгляд, Наташа вела себя почти скромно. Почти безукоризненно. Растерявшись, Наташа вместе с матерью полупереехала к Сергею Ивановичу, в Машин-Бабушкин дом и как-то там, на одной ноге, себя в его доме определила. Вещи не перевезла и за каждой мелочью ездила домой. Вечером вдруг скажет:
– Ой, а у меня конспекты дома остались, съезжу и вернусь.
Новое свое родственное отношение к Сергею Ивановичу Наташа не подчеркивала. Будто и не изменилось ничего. Во внучки и вообще в родственницы не определялась. Аллочка сердилась, пыталась заставить дочь как-то укрепиться в академических дочках-внучках, требовала даже целовать Сергея Ивановича на ночь.
– Может, мне к нему на ручки забраться и сказать: «Папочка, я твоя новая доченька!» – съязвила Наташа.
Аллочка заплакала и продолжала задумчиво плакать, на близости дочери с Сергеем Ивановичем настаивать. Но всегдашнее желание как-то Наташу в жизни устроить, всего дочери недоданного «додать» как-то быстро затерялось в новом ее замужнем устройстве.
Наташины конспекты, юбки, колготки и кофточки все чаще оставались в их прежнем с Аллочкой доме, и вместе с ними все чаще оставалась ночевать Наташа, а вскоре и вовсе уже жила одна. Приходила часто, и свой визит всегда начинала не с Аллочки, а с Раевских, так что картина смазывалась – а к кому же она, собственно, пришла – то ли в новую материнскую семью, то ли к старым друзьям в гости.
– Она на тебя смотрит, как будто ты у нее один остался, – заметила отцу Маша.
– Бедная девочка.
Так вот, шампунь со свежедобавленной зеленкой достался Наташе.
Наташа прикоснулась к звонку на двери квартиры Сергея Ивановича. Визит к матери можно было заранее расписать по минутам. Сергей Иванович сам по собственной воле никогда не выходил к Наташе, мать второпях, скомканно, показывала покупки, затем отсчитывала от кучки хозяйственных денег несколько бумажек, всегда помедлив долю секунды, добавляла еще одну, боком совала Наташе деньги, затем, успокоившись, накрывала на стол и звала Сергея Ивановича. Пили чай, во время чаепития Наташа не пыхтела от сдерживаемой злобы, как Маша, а сидела тихо. Благовоспитанно отвечала на вопросы, которые мать уже успела задать ей шепотом на кухне. С Сергеем Ивановичем они напоминали две вдали друг от друга дрейфующие льдины.
