А Маша так вкусно наслаждалась всем сиюминутным, сейчашним! Ей всегда было красиво сейчас – сейчас смешно и сейчас вкусно пахло. Этим она Бобу и притягивала. Не просто любимая девушка, а целый мир. Даже дышала Маша так, что Бобе рядом с ней становилось радостно – надо же, оказывается, ВОЗДУХ! Малышей умела выглядывать смешных, выцепить из толпы особенных, трогательных, старушек, – а сам Боба, без нее, ничего такого не видел... Поездка с Машей в трамвае превращалась в интригу – путешествие по людям. Она могла в минуту сочинить чей-то характер, набросать чью-то судьбу. И всегда выходило, что эти, придуманные, судьбы светлее, чем скорее всего были в реальности. Либо вообще в границах реальности не умещались.
– Посмотри на этого дядьку в останках шляпы. – Маша кивнула на совсем уж пропащего пьяницу, храпящего на соседнем сиденье. – У него оч-чень интеллигентное лицо... Он – бывший китайский шпион. В Китае ему сделали операцию по расширению разреза глаз. И забросили в Узбекистан по принципу риса. В Узбекистане едят плов, а в Китае рис, и они решили, что ему легко будет внедриться. И вот он внедрился и приступил к первой трапезе плова... но он же не умел есть ничем, кроме палочек! Он сорвал веточки с куста и кинулся веточками есть. «Штирлиц был на грани провала...» Вот и он тоже. В конце концов выслали обратно в Китай. И что ты думаешь? В Китае его не приняли. Им не подошел его новый разрез глаз. – Боба засмеялся, любуясь Машей. – Нет, не так! – передумала она. – Он был художник и писал батальные полотна. На них сплошные военачальники. Но лучше всего ему удавались лошади и собаки-санитары. Потом он переквалифицировался в художника-анималиста. Один высокий начальник попросил написать его портрет. Но поскольку он уже переквалифицировался, то написал портрет в условной форме, в виде козла... Тут-то его карьера и закончилась...
– И-и, – тоненько всхлипнул Боба. – Давай дадим ему денег на кисти и краски. А для Антона ты тоже так придумываешь? – спросил Боба и стал похож на Тигру, которого Пух и Пятачок не берут с собой на прогулку.
Словно тщательно выковыривая изюм из скучной черствой ватрушки, Маша подмечала все до одной капельки смешного в обыденном. И мир для нее был веселым и подробным. Бобе и в голову не пришло бы остановиться у дверей детского сада, прочитать объявление. А Маше любопытно.
«Товарищи родители! Сегодня ночи не будет!»
Обернулась испуганно:
– Боба! СЕГОДНЯ НЕ БУДЕТ НОЧИ.
Абсурдные объявления были обычными, а китайские шпионы, они же запутавшиеся в козлах художники-анималисты, были заурядными пьяницами, пока Маша на них не посмотрела.
Все эти Машины старушки, малыши, смешные надписи, чужие придуманные судьбы – только для Бобы. И для нее самой, конечно, но больше для него. У них с Бобой имелось два мира – один общий со всеми и еще один их собственный. Их собственный мир, в свою очередь, состоял из нескольких слоев, будто на столе под скатерть подложили клеенку. Можно было пользоваться символами, понятными только им одним. Тогда будет не два мира, а три. Можно говорить всем понятные слова, но вкладывать в них обратный смысл. Будет четыре мира. И так далее. Антону эти ее миры ни к чему, с ним Маша обходилась одним, а Бобе разыгрывала сценки, жестикулировала, гримасничала и, как хорошая актриса, заводилась от зала. Иногда с ней случалась неприятность – могла пересмеяться и погаснуть. Боба это ее бултыхание между смехом и слезами улавливал, как собака настроение хозяина. Маша еще сияла, а он уже знал: вот сейчас она насупится, а может быть, и мгновенно всплакнет.
Собственный Бобин мир состоял из стихов и списка книжных дел. Заглянуть в «Букинист» на Литейном. В «Лавку писателей». Еще в парочку букинистических и к одному знакомому книжнику домой.
Книжные Бобины дела начались с его любви к Маше и Мандельштаму. В начале года Боба принес Маше подарок – «Унесенные ветром». Ни у кого не было, никто не читал! Маша восторженно визжала и висла у друга на шее.
Осенью, на двадцатилетие, родители подарили Бобе деньги, сто рублей. Сказали, не знают, что ему подарить, и пусть он купит себе, что захочет. Боба купил за сорок рублей «Унесенных ветром» у знакомого книжного спекулянта, а на оставшиеся шестьдесят – два одинаковых синих тома Мандельштама из «Библиотеки поэта». Два одинаковых – по причине страстной любви к Мандельштаму. Чем больше Мандельштама, тем приятней.
Кто-то из институтских приятелей попросил: ты, мол, в книгах сечешь, достань Мандельштама, как у тебя. Боба продал своего за пятьдесят. И потянулась единственно известная ниточка периода развития торговли и начала товарно-денежных отношений – продал, добавил, купил, снова продал... Постепенно завелись знакомства и образовался небольшой, но почти стабильный заработок. В мае подарил родителям на годовщину свадьбы дорогие хрустальные бокалы, шесть штук. Они приняли удивленно.
– Откуда у тебя такие деньги? – спросила Зинаида Яковлевна.
– Заработал, – уклончиво ответил Боба.
Подробностями они не поинтересовались, а Боба не объяснял. Не хотел, чтобы назвали спекулянтом.
Маше подарил собрание Дюма. Она обожала все его романы, не только знаменитые.
– Это же такие красивые сказки! Ну не сердись, мне так нра-а-авится, – тянула она и трогательно, как ребенок, перелистывая несколько страниц разом, торопилась узнать «чем кончится».
О своих книжных делах Боба рассказывал только Маше.
– Цветаеву и Мандельштама уже достал, а Пастернака еще нет, но в одном месте обещали...
Вечером ему принесли телеграмму:
«Марина и Ося уже выехали, а Боре куплены билеты».
«Какая Машка все-таки остроумная», – растрогался Боба. Вечером, закрывая глаза, он всегда представлял сначала Машу, затем список дел на завтра и снова Машу, уже почти в сонном забытьи.
Маша хотела романтики, Маша хотела безумной любви, Маша хотела нежного, не сводящего с нее взгляда Антона и, уж конечно, хотела быть единственной. Когда она поняла, что Антон даже на это не согласен, ей стало по-настоящему страшно. Как в операционной, когда врачи кричат: «Мы теряем его, теряем!»
Чем же девушки, на которых он обращал внимание, отличались от нее, Маши?
Народ в Мухе разнился по внешнему виду от академических. В Мухе отсутствовали девушки модные-богатые, туда поступали только те, кто умел рисовать. У девочек не было длинных наманикюренных ногтей, и они хоть и были озадачены проблемой одежды, но не джинсами и кофточками от фарцовщиков и сапогами из километровых очередей в Гостином или в Пассаже. Одежда и украшения интересовали их как внешнее выражение красоты на людях. Девочки, смакуя, носили рвань, но рвань художественную, со специальным изыском.
Маша решила, что будет выглядеть как они. Перестала носить скучную одежду от фарцовщиков, обвесилась цепочками, обкрутилась разноцветными бусами, украсилась бисером, проделала живописные дырки в одежде.
По современным понятиям Маша была бы чрезвычайно модной барышней. Ее тогдашняя одежда была смесью стиля «гранж» – чем смешнее, тем моднее, с цветными колготками из-под черного платьица в ситцевую полоску, стиля «vintosh» с его бисерными сумочками и тряпочками из «бабушкиного сундука» и немножко «панк» – пояса и сумки с ракушками, бисером, бусинками.
