«Вот люди... дружишь с ними, дружишь, а потом раз – и кашей по лицу», – подумала Маша и скорчила из-под каши смешную рожицу, чтобы папа не подумал, будто она обиделась, и не расстроился.
Маленькая принцесса не лгала, а Маша врала всегда. И по-разному, вынужденно, чтобы не расстроилась Бабушка или мама, полезно, вроде того, что потеряла дневник, и бесполезно, для души. Иногда вранье было и полезное, и для души. В школе Маша попробовала продолжать с девочками игру в принцессу, но быстро получила по рукам. Девочки не пожелали построиться в ее свиту. Но Маша не растерялась и принялась сочинять дальше:
– Мы ведем свой род от декабриста Раевского. У нас хранятся все документы, только показывать их нельзя.
– Вот это – моя Бабушка, – показывала она на довоенную открытку с фотографией красавицы актрисы Серовой. – Осторожно, это семейная реликвия, в руки дать не могу, – показывала издали. При этом странным образом действительно чувствовала себя ее внучкой.
– А вот мой дедушка, – на знаменитый портрет Хемингуэя с трубкой.
С этой идеей пришлось вскоре расстаться, поскольку такие же портреты Машиного дедушки обнаружились во многих домах.
Если Машу уличали во лжи, она не смущалась и не расстраивалась. Во-первых, всегда можно было придумать что-нибудь новенькое, а во-вторых... она так вживалась в придуманные обстоятельства, что искренне верила своим сочинительствам.
– Пусть ребенок врет, развивает воображение, – защищал ее Дядя Федор.
– Дядя Федор, возьми меня с собой в Простоквашино, – просила Маша.
Дядя Федор, Костя, был потрясающим рассказчиком, фантазером. Каждое его появление сопровождалось сногсшибательной историей. А если его уличали в нестыковках, он, нимало не смущаясь, быстро заменял «пожар во флигеле» на «подвиг во льдах».
Косте хотелось обязательно все видеть, все знать, первым побывать на выставке, обязательно пойти на премьеру, ни за что не пропустить показ в Доме кино. В юности бедный провинциальный мальчик жадно изучал журналы, пытаясь по фотографиям понять, как же выглядят люди не из Воронежа, и теперь Костя всегда был одет дорого и подчеркнуто элегантно.
– Суетишься, друг мой... Это твое провинциальное детство гоняет тебя по премьерам в самом модном пиджаке, – заметил Юрий Сергеевич. – Каждому отмеряна своя мера тоски и скуки.
Костя обиделся и не появлялся неделю. А когда пришел, они с Юрием Сергеевичем опять шутили и смеялись. Они всегда соревновались в шутках, бесконечно выясняя, кто король, а кто свита. Пихались, выталкивая друг друга с центрального места. А иногда будто уставали от шуток, сидели, грустно молчали, как уставшая после рабочего дня семья.
– Машка, ты там поузнавай, может, Наташку-то нашу тоже возьмут сниматься. Ведь такая-то красотка небось всем нужна!
На кухню незаметно просочилась баба Сима и, усевшись на свое постоянное место, протянула худую лапку за куском торта. Она всегда появлялась внезапно, как гриб после дождя, точно никого не было, и вдруг – уже стоит, подергиваясь, улыбается щербатым ртом.
Наташа покраснела, застенчиво улыбнулась, взмахнула ресницами. Интересно все же играет природа. Красивая Наташа неизвестно откуда взялась у своих родителей – повадкой и окрасом похожей на светло-серую тень Аллочки и непримечательного внешне Алеши. Красавица не хуже Ани, только в другом стиле. «Кадиллаком» Наташу не назовешь, она пепельная блондинка, тонкая и нежная. Светлые длинные волосы, зачесанные в длинный хвост, открывали высокий лоб, большие серые глаза и все остальное благородно тургеневское – прямой нос, четко вырезанные губы, высокие скулы. Высокая, тонкая, длинноногая, но не скучно-спортивная, а изящная. И всегда так достойна и застенчива... таких девушек сейчас почти и не встретишь.
– Машенька, расскажи, как все было, только, пожалуйста, подробно! – волнуясь, подскочила на стуле Аллочка. Она обожала кино.
– Да, Машка, рассказывай, только сделай над собой титаническое усилие и попробуй ничего не приврать, – попросил Боба, толстощекий, с чистейшим детским выражением глаз.
Боба – хороший мальчик, мамин сын. Так и видишь, как он с обвязанным шерстяным полосатым шарфом горлом, отложив на минутку книгу, украдкой наблюдает из окна теплого уютного дома, как дерутся и громко матерятся плохие мальчишки. «Как они могут произносить гадкие слова?» – такое у двадцатилетнего Бобы было лицо.
И никаких общепринятых признаков мужественности вроде жесткого отцовского взгляда, или сузившихся во внезапной ярости глаз, или случайно вырвавшегося скверного слова. И всегда при нем какая-нибудь книга, и стихи пишет... добрый, милый толстячок.
– А можно мне никуда не поступать? Я хочу просто жить и писать стихи, – вот все, что родителям удалось узнать о желаниях десятиклассника Бобы.
– Твои стихи не профессия, – ответил Володя Любинский и отправил Бобу к Деду, в Институт, как ребенка отдают в детский сад по соседству с домом.
Боба с Машей какую-то свою жизнь вели. Стихи друг другу читали, вечно переглядывались, хихикали, шептались. Маша заводилась от одного его взгляда и сейчас уже готова была устроить спектакль тут же, за столом. Направив на Бобу палец и выпятив вперед челюсть, Маша грозно сказала: «Пиф-паф!» Боба немедленно упал головой на стол и изобразил умирающего зайца, хватающего ртом воздух и из последних сил ползущего к Маше. Старший Любинский недовольно нахмурился и пристукнул по столу ладонью.
– Ладно, рассказываю чистую правду... Ну, Дядя Федор привел меня на «Ленфильм», в массовке сниматься. А меня пригласили на роль! Режиссер сказал, что я легко возбудима, эмоциональна, перед камерой держусь естественно, – перечисляла Маша, поглядывая на всех по очереди и проверяя, какое это производит впечатление. – Еще сказал, камера меня любит... – мечтательно выдохнула девушка, то ли от слова «камера», то ли от слова «любит»...
– Все эти рассказы про девочку, которая шла себе по улице, и вдруг ее встречает режиссер и говорит: «Ты будешь звездой» – полная ерунда, – удовлетворенно заметила Аллочка, – всех приводят по блату...
– Мама, мы об этом ничего не знаем, – мягко возразила Наташа и под столом легонько наступила матери на ногу.
Маша с Наташей послушно считали друг друга родными. Представьте себе весы, обыкновенные магазинные весы, на которых взвешивают сыр и колбасу... На Машиной стороне так много! Маша – Принцесса, Дедушкина внучка, Папина дочка, Костина любимица... так много, что кино ничего уже и не прибавляло. А у Наташи маленькая смятая бумажка – красота и Аллочкина суетливая, душноватая любовь.
– Представляете, для съемок в массовке выдали мне платье гимназическое, длинное, почти до пола. Я надела и тихонечко вышла на улицу... и пошла в школу...
– Машка! Не ври! – хором закричали Костя и Боба.
– Ну вот, и там, по сценарию, надо было прятаться под скамейку, – ничуть не смутившись, продолжала Маша. – Гимназистки сидят в кино, и вдруг появляется классная дама. И девочки быстренько бросаются под скамейку. Сняли десять дублей. – Маша небрежно и с удовольствием произнесла слово «дубль». – Вот представьте себе... – Она выдвинула свой стул на середину кухни. – Звонок, и мы все прыг под скамейку! Потом вылезаем, и снова – входит классная дама, мы – прыг под скамейку, и так десять раз. – На ее лице отразился ужас. – В одиннадцатый раз я решила больше не вылезать из-под скамейки. – Для наглядности Маша забралась под стул. – Так и сидела там тихонечко, проклинала свое любопытство и тоскливо мечтала уйти домой, – заунывным голосом вещала она из-под стула. – Просидела целый час. А потом вдруг слышу... – Высунув голову, она произнесла детским баском: – «Всем спасибо, все свободны!» Ну, я и вылезла, на носу висит паутина (там у нас, на «Ленфильме», грязно), – небрежно заметила она, – и тут-то режиссер меня и заметил!
