Аврора кривила душой — она очень сильно хотела иметь семью, обязательный вечерний чай и вечернее чтение стихов под абажуром. Б. А. очень хотел быть с Авророй, но... ведь его развод с Кирой был формальностью, ради Кирилла, и его семья продолжала оставаться семьей. Главным аргументом Б. А. был Кирилл: такой еще маленький в свои шестнадцать лет, казавшийся еще беззащитнее с этими его усами и басом, чем в пять лет, чем в десять... Неужели мальчик останется без отца?
Аврора страдала и злилась на себя за то, что страдает. Злилась и на Б. А. — больше всего он тогда хотел жалости к себе, и чем больше боли приносил ей, тем настойчивей требовал сочувствия и понимания. Он столько раз произнес слово «понимать» в разных вариантах: «Пойми, ты не понимаешь, понимаешь не до конца», — что с тех пор при словах: «Ты меня не понимаешь» ее бросало в дрожь. И это все были дела обычные, как у всех, но Аврора интересовалась не всеми, а собой, и долгие годы после того, как они расстались, лелеяла уютно горестную мысль о том, что он предал их любовь.
Теперь, по прошествии стольких лет и мужей, старые слова «предательство», «никогда», «навсегда» и тому подобная чепуха уже не имели для нее ни цвета, ни запаха, но этот его взгляд искоса напоминал ей, что тщательно замаскированный приличиями эгоизм всегда помогает Б. А. выжить.
Хотя вообще-то Б. А. был очень хороший человек, каких не часто встретишь. Как у любого, даже очень хорошего человека, у него вполне могли не сложиться отношения со взрослым сыном, и разве можно было его за это осуждать? Но Аврора-то видела Б. А. насквозь!..
Б. А. обожал сына. К тому же Кирилл был очень удобным для своих родителей ребенком. Подолгу играл один
под беседы взрослых и, не испытывая нужды в слушателях, сам для себя сочинял то ли сказки, то ли длинные путаные истории, в которых странные придуманные события соседствовали с обыденными вещами. Эти обыденные вещи приобретали в его рассказах необычные свойства, например, стулья, шагая четырьмя ногами, вдруг уходили из дома, настольная лампа становилась чудовищем, а у оживших карандашей вырастали головы сказочных животных.
В первом классе он впервые предъявил публике свои фантазии — написал пьесу, которую предложил поставить на елке, но вместо ожидаемой славы родителей вызвали в школу, чтобы побеседовать о странностях мальчика. Сочинения Кирилл писал плохо, путано, но всегда сочинял что-то для себя, хотя уже никогда никому не показывал своих сочинений.
...Чужая душа потемки, но даже Б. А., любивший заглянуть в самые дальние закоулки собственного душевного сада, не признавался себе, что ссора с сыном вовсе не была вызвана тем, что Кирилл своими писаниями развращает, оглупляет народ. На самом деле и ссоры-то никакой не было, и на оглупление народа ему было наплевать. Пусть уж народ сам как-нибудь разберется!..
Он был не нужен сыну, вот и вся причина. Мальчик всегда ощущал себя как неотъемлемую часть матери, и даже временные охлаждения между Б. А. и Кирой приводили к тому, что у Кирилла моментально пропадала потребность в отце.
Безразличие Кирилла было невыносимо обидным. Сын вышел из его жизни, как из остановившегося трамвая... но бороться за любовь взрослого сына было невозможно, да и с кем бороться — с Кирой, с самим Кириллом?..
Б. А. придумал ссору, придумал причину, нежно и тоненько заштриховал в душе больные места. В этом умении он за годы жизни с Кирой поднаторел. Все лучше, чем выворачивать себя больными швами наизнанку. ... А Ракитины много лет жили врозь, в одной квартире, но врозь. Сначала развестись с Кирой было никак нельзя — чтобы не травмировать Кирилла. То есть разойтись, ведь формально они были разведены давнымдавно, но их связывал сын, Кирилл, — ребенок ли, взрослый, не имело значения. Б. А. годами не видел Аврору. Изредка, не чаще двухтрех раз в год, он бродил по залам Русского музея, где Аврора служила экскурсоводом, и ему удавалось случайно встретить ее с группой. Тогда он прятался за чужие спины и — вот уж совершенный верх глупости! — забывал замирать от любви, так особенно она говорила. Как, скажите на милость, она умудрялась среди своих нелепостей высказать неожиданно глубокую мысль, словно выпустить лебедя из стайки утят — не иначе как случайно!.. Аврора вела себя живенько: делала своим экскурсантам большие глаза, подскакивала, жестикулировала. И частенько сильно привирала, добавляя забавные несуществующие подробности о художниках и картинах. Почему ее до сих пор не выгнали с работы за вранье? Ведь если бы экскурсанты были людьми искусства, они легко заметили бы ее придумки. Но среди экскурсантов таких не попадалось, зато прежде далекое от них искусство подходило к ним теперь совсем близко и плескалось у их ног, словно море. На ее экскурсии — послушать Аврорино вдохновенное вранье — была отдельная запись.
* * *
Аврора выходила замуж, снова оставалась одна, и снова выходила замуж, и снова оставалась одна, но расстаться с Кирой было все равно нельзя — из-за Кирилла. Последние годы Б. А. совсем не виделся с сыном, но и тогда уйти от жены все равно было нельзя, чтобы не травмировать сорокалетнего культового писателя... Пойди пойми после этого людей, если человек себя-то понять не в силах.
Полгода назад, после Кириной смерти, Аврора опять появилась, как именно, он не понял. Может быть, он сам пришел к Авроре, потому что больше ему некуда было идти... Б. А. на нее накричал, Аврора обиделась, они всласть поссорились, и это опять была любовь — они просто достали ее оттуда, где она лежала, аккуратно свернутая и проложенная папиросной бумагой, развернули и стали любоваться.
И вот они опять вместе, теперь уж навсегда... если применительно к Авроре можно говорить о каком-то глупом «навсегда».
Больше всего на свете Б. А. хотел любви, то есть каждый день поучать Аврору, поругивать Аврору, следить за ее здоровьем.
— Ты надела шапку? Сегодня ветер, — звонил Б. А. в точности в ту минуту, когда она уходила в Русский музей.
— Ты еще спроси, сходила ли я перед уходом в туалет, — кокетливо раздражалась Аврора.
У Б. А. к Авроре имелось множество очень серьезных претензий. Почему, например, им в их возрасте не оставить наконец все эти глупые свидания и не жить вместе?
Все его претензии были совершенно справедливы, по делу и предъявлялись только ради ее же блага. Например, Б. А. страшно раздражала Аврорина страсть к воспоминаниям, и он брюзгливо бормотал про себя: «Опять тебя не было вечером дома! А я звонил весь вечер, волновался, как ты дошла по своим дворам, особенно по третьему двору...» С вечной привычкой отслеживать свое внутреннее состояние Б. А. замечал в этих страхах странную двойственность. С одной стороны, он боялся, что на Аврору нападут и изнасилуют, — будто его любимая была юная дева. С другой стороны, он понимал, что у нее скорее отнимут сумку, нежели честь. Потому что она... что? Не юная дева, вот что. Успокаивал себя тем, что Аврора могла бы заговорить любого злоумышленника...
— Где ты была? — выговаривал он. — Ты опять вспоминала?! Вспоминальщица!..
...Поэт был совершенной нереальностью, а Б. А. был ужасно несовершенной реальностью, о чем Аврора без устали ему и сообщала.
