Или вот еще. Это — вообще. Петухова разругалась со своим спонсором. Прямо в казино. Нужно было еще раз поставить, всего только раз, она сама больше не хотела, но последний раз. Нужно было? Она бы обязательно отыгралась. Она чувствовала. Чувство актрисы чего-то стоит? Нет, вы скажите! Или проще самодурствовать? Оскорбить? Еще один раз, последний. А он — хватит. Уже хватит. Правильно говорят — не поверила своим ушам. Как это хватит, когда женщина просит? С кем это хватит? Ты что? С Петуховой? Да, пошел ты со своей фирмой по предоставлению услуг. Хватит! Ну, так и не надо твоего спектакля. Обойдемся. Коз — зел.
Арнольд Петрович, как стоял, так и сел, когда услыхал. Не смог стоя перенести. Даже лицо руками закрыл, потом пальцы раздвинул и сквозь них так скорбно глазом послал вопрос. Лариса, что ты наделала? Что наделала — то наделала, все мое.
Видели когда-нибудь, как падает с мраморного камина большая великолепная ваза мейсенского фарфора с рисунком из пастушеской жизни? Не видели? Но все равно, вообразите тогда без вазы, чтобы не подбирать других сравнений. Вот так разбился спектакль, который Арнольд Петрович вынашивал под сердцем. Многие явления неожиданны в нашей жизни, но самые главные, фундаментальные случаются точь в точь по биологическим законам. Россия беременна революцией, женщина ребенком (теперь даже пол можно предсказать заранее), а мужчина — своим творчеством. Вот здесь непредсказуемо. И тут же пример — нынешний факт. Только взял старт, пришпорил, разогнался и на всем скаку, буквально, через голову. Взбалмошная баба. А тот — жлоб, меценат называется, надежда культуры. Не хотел Арнольд Петрович связываться, как чувствовал. Так, нет. Змея. Арнольд Петрович — вы гений. Нет, правда, гений. Какие у вас красивые руки, как у Бетховена. Теперь она в круизе, как ни в чем не бывало, а Арнольду Петровичу самому впору старушку за узду выводить. Где деньги? Что делать? Хоть на еврейке женись, так тоже рассосались, через газету ищут, повышенный спрос. Нужно в провинцию ехать. Да и там, через Пенсионный фонд, других не осталось. По телевизору говорят: Рабинович, а молодежь не смеется, не чувствует соль анекдота. Теперь можно рассказывать, так нет Рабиновича. Смешно, нужно запомнить. А что смешного? Хорошо, что Ксения рядом. Сейчас на кухне, готовит баклажанную икру, уже запах пошел, а все равно — рядом. Можно подозвать или самому подойти, обнять сзади, вдохнуть. Она поймет. Все хорошо, хорошо. Нет, правда, хорошо. Вон, стоят у подземного перехода, с балкона Ксении хорошо видно. Вот финал, итог. А они выберутся. Телефон звонит. Он оставлял координаты. Да, да. Вы же знаете расценки заслуженного. Я понимаю, понимаю, какое сейчас время. Хорошо, я согласен. Плюс проезд и суточные. И еще. Есть одна замечательная актриса. Не можете? Ну, хотя бы жилье. Умеет все. Макияж, портниха, секретариат, шведский стол. Уверяю, она будет полезна. Договорились? В понедельник встречаемся сразу на вокзале. До свидания.
Ксения, Ксения, бросай свои банки. Едем на фестиваль. Нет, не конкурс красоты, еще не хватало сиськи обмерять. Никакой я не пошляк, нормальный мужчина, но это — потеря квалификации, как ты не понимаешь. Настоящий фестиваль, настоящий, о — о, мамма миа. А меня зачем? Как это зачем? В жюри. Арнольд Петрович подошел к зеркалу и долго стоял перед ним, поднял подбородок, медленно повел головой в одну сторону, замер так, теперь в другую. Казалось, любовался, настроение должно подняться, а он взял и тяжело вздохнул. Накатило гражданское чувство. Загубили искусство, сволочи. Ну что ж, в жюри, так в жюри. Только и остается.
Удивительное дело. Полностью в пику, под нос экономистам. У нас, такие мы необычные, все решают не деньги, а люди. Разладилось у Ксении Николаевны, то есть, не разладилось, конечно, но нашла она свое счастье, и уже на нашем фронте — катастрофа, прорыв вражеских сил. Не могут найти сопровождающего. Нашли, конечно, но не то. Сама старушка жалуется, совсем другое отношение. Дергает, ведет нервно, на ступеньках не всегда предупреждает. Торопится, лишь бы скинуть, а старушке еще работать. От огорчения даже голосок пропал, раньше какой ни есть, но пи — пи — пи, и все про Богородицу, можно разобрать, а теперь только губами шевелит. Ксения Николаевна — святая душа даже теперь в период личной гармонии забегает справиться, соду принесла, наколоти вот в стаканчике и полощи, полощи. Ну, что ж делать, когда люди такие. Немного ажиотаж пройдет, утихнет, наладится у нее с Арнольдом, станет она посвободнее. Раз в три дня — всегда время можно найти. А потом — хлоп, укатила на фестиваль, видели ее Арнольда по телевизору, в жюри, как вставал. кланялся, придерживал на животе пиджак. Старушку, пока шел фестиваль, усаживали перед телевизором. Дочь — умница, как раз дома была, сама комментировала. — Вот она, вот она — Ксения. Старушка не видит, ей все равно, а дочь девочкам сделает рукой, чтобы молчали, не удивлялись и рассказывает. — Самая, самая красивая. Ты, мама, не видишь. И Арнольдик ее. Встает, вон, встает, сейчас говорить будет. Слышишь, девять баллов, всегда самую высокую оценку дает. Если человек в жизни добрый, так он и на службе такой. Ой, повезло Ксении. С экрана в это время пели про любовь, про что же еще, и в таком сопровождении рассказ о Ксении Николаевне выходил очень взволнованным и достоверным. Радовались за нее. Слава Богу, пусть не нам, а все равно — хорошему человеку счастье. Старушке дочь наказала строго. — Мама передохни. У нас все есть. Я тебя только с Ксенией Николаевной отпущу, она хорошо присмотрит. Ты же видишь, люди пропадают, завезут в Чечню, у нас, чтоб выкупать, таких денег нет.
Но старушка проявила настойчивость. Дома чего сидеть целый день, погода пока хорошая, жара спала, лето заметно уже поворачивает к осени, Маккавей, мак в церкви понесли святить. Такой красоты, как в эти дни, не бывает никогда, ни до, ни после. Женщины идут из церкви, всю дорогу запрудили, облепили по обеим сторонам улицы, ждут троллейбуса и у каждой букет. Как будто Клинтона встречают. Маковые головки точные, хрупкие, как фонарики из драгоценной бумаги, кажется, светятся, за что нам такое совершенство, кажется, не заслужили. Что мы — японцы? Не японцы, а Господь лучше знает. И кругом — цветы — полузасушенные, полуживые, но зато теперь надолго, природа подбирает для себя, не на день, не на два, месяцы простоит и от каждого цветочка, каждой веточки, каждой травинки в прозрачных искорках — свое особенное свечение. От того и праздник. Ты букетик в руках сжимаешь, а он тебе самой сердечко гладит. Ликуй, душа, радуйся. Почему самой не встать рядышком. Все Христа ради.
Вот потому старушка объявилась возле подземного перехода, где произвела такое сильное впечатление на префекта, затронула эстетические струны, казалось, обвисшие оборванные. Так гитара висит-висит на стене, уже пыль на ней, уже скука, никто не берет, а потом вдруг тихонько дзинь-дзинь. Не задумываемся, почему. Сама себе? Не угадано. В мире каждый с каждым переговаривается, все имеет голос — и капля по воде, и внизу дверь хлопнула, и даже мертвый лист — лишних звуков нет, каждый что-то значит. Физика поучает, это — механические причины, голос связан со специальными устройствами, все остальное — только звуки, обязательно могут подсказать опытному, настороженному уху, поэту могут подсказать, но именно звуки, а никак не голос. Но если бы только физика определяла, скажем со вздохом, наша жизнь была бы безоблачная и прекрасная, чернозем, нефть, заплыв в день военного флота, что еще, калиево-марганцевый суперфосфат в мешках. В том и дело, что струну не бездушный закон физики шевелит, не Бойль-Мариотт какой-то, а гитарист бесплотный, бывший здесь когда-то, может быть, совсем рядом, знаем таких, сдвинет очочки, хмыкнет, подсядет к столу, аванти, ребята, аванти, пока за него пьют, не чокаясь, он сам струночку так нежно подденет, как при жизни, а теперь только дзинь — дзинь. Ему — бесплотному больше и не нужно, только поговорить, посидеть за компанию, от того он и напоминает о себе. А тут, как всегда шумят, смеются, рюмками звенят, женщинам говорят приятное и не слышат. Сообразят, спохватятся, а уже нет. Вот так — нет. То есть, есть, конечно. Но прямой связи нет, даже по мобильнику…
