В таком беспомощном виде я его и застал. В особенном состоянии между жизнью и смертью. И, это нужно подчеркнуть, в совершенном спокойствии. Стоял ощутимый запах мочи. От кровати тянулся металлический провод. С помощью приспособления (он его сам сконструировал) Ф. Б. мог открыть и закрыть балконную дверь. Пол был застелен полиэтиленовой пленкой, на которой стояла миска с едой. К ней с кровати и обратно на кровать, перепрыгивая через неподвижные ноги Ф. Б., сновали собаки. На стене над кроватью висели три большие цветные репродукции. Флора Рубенса, Женщина в голубом Генсборо и Тицианова дама с подносом полным фруктов. Между ними (так была задумана и решена композиция) находился большой фотопортрет Тамары Бенедиктовны. Она уже была в летах, с массивным лицом, тяжелым подбородком и полной шеей. Ее было трудно представить молодой. На другой стене, над столом висели вырезанные из дерева незамысловатые маски, репродукция с видом средневекового города (увеличенный задний план какой-то картины) и большой цветной снимок лаврских церквей, как они видятся с киевских холмов — золотые кресты, купающиеся в зеленом море. Нужно полагать, к искусству Ф. Б. был равнодушен. Был еще один снимок — лицо молодой красивой женщины. Гольдфрухт представил ее воспитанницей, о большем я не спрашивал. Рядом была дверь во вторую комнату, туда я не заходил.
И потом, когда разговор о бурной жизни Фридриха Бернгардовича был исчерпан и свелся к повторениям отдельных эпизодов, я продолжал навещать его. Я просто не мог оставить его одного. Сначала я сопротивлялся неизбежному. Неподвижная поза на спине лишала ситуацию всякой перспективы. А она могла быть — сердце и переболевшие легкие вели себя исправно. Нужно было хотя бы усадить его в постели. Я пытался достать инвалидную кровать. За новую кровать в медтехнике просили астрономическую цену, в прокате их не было. Из еврейской организации (хеседа), куда я позвонил, принесли металлическую конструкцию, в которой угадывался подголовник. Его нужно было установить в кровати, чтобы придать телу Фридриха Бернгардовича положение полусидя. А на ночь убирать. Кто-то должен был это делать. А делать было некому. Подголовник стоял под стеной. Ф. Б., одно время заразившийся моим энтузиазмом, придумал лучший вариант. Голова у него работала, что надо. Идея была, снять сиденье с машины (гараж и машина были неподалеку, во дворе) и использовать его в разных вариантах. Мысль была новаторской. Ф. Б. звонил какому-то приятелю, который хорошо разбирался в таких конструкциях. Он должен был воплотить идею в жизнь. Но приятель не пришел, и разговоры о нем затихли. За полгода, что я навещал Ф. Б., так никто не появился. Даже удивительно. Кроме двух соседок — сверху и снизу, и женщин, заходивших на час-другой в дневное время — прибрать и подать еду. А нужен был постоянный уход. Отношения с всесильными (по деньгам) западными родственниками оставались для меня непонятными, в подробности я не вникал. Было ясно, что к заграничным услугам Ф. Б. прибегать не хочет. К тому же он, что называется, перележал, нога была равномерно желтого, неживого цвета. О подробностях туалета я умалчиваю. Спасала его удивительная способность обходиться по несколько дней без еды. Вода и сигареты (в умеренных количествах) — вот что ему было нужно.
Когда я приходил днем и заставал женщину, хозяйничающую на кухне, Фридрих Бернгардович непременно устраивал кофепитие. Иногда я варил кофе сам. Все было, как говорится, культурно, и исключительно бездарно. Шансы на сносное существование оставались, голова работала прекрасно, организм сопротивлялся и погибал буквально, на глазах. За период нашего знакомства Ф. Б. несколько раз падал с кровати (над ней была перекладина, по которой он мог немного подтягиваться на руках). Падал ночью, в темноте, со сна, и лежал на полу, пытаясь стуком привлечь внимание соседей. Когда (по занятости) я задерживался с визитом, Ф. Б. названивал сам. По пустякам он не беспокоил, сообщал скрипучим голосом: — Вы знаете, сегодня была трудная ночь. Вы придете, я вам расскажу.
И я приходил, обычно в субботу или воскресенье. Зима в тот год была бесснежной и отвратительно холодной. Не знаю, как сейчас (с тех пор в том районе не был), но пару лет назад Ленинградская площадь представляла огромное визжащее, гудящее нелепое пространство с чахлым сквером посреди, трамвайной колеей, отстойником автобусов и чередой продуктовых лотков, как раз со стороны улицы Строителей, куда я направлялся. Я покупал бананы у замотанных в платки продавщиц. Подъезд по улице Строителей, дом 3 был удручающе запущен. Я звонил старушке из нижней квартиры, и она выдавала мне ключ. Уходя, я бросал ключ в щель на двери с надписью для писем. Пару раз шумно вторгалась соседка с огромными жареными пирожками с горохом. Она без церемоний называла Ф. Б. Федей. Вначале была женщина, на которую Ф. Б. не переставал жаловаться. Он становился подозрительным. Сказывалась полная беспомощность и одиночество. Впрочем, мне обижаться не приходилось. Общались мы приветливо, но отношений не углубляли. Уже в конце возникла Валентина Ивановна. Послушная — она звонила каждый день между моими визитами, держала в курсе, бегала за лекарствами, врачом из поликлиники.
Так длилось, начиная с дней ранней осени, когда я вернулся из Черновцов, до седьмого марта, когда он умер. Ф. Б. сдал буквально за несколько дней, организм устал сопротивляться. Мне он пожаловался: — Вы не представляете, как тяжело умереть… Кажется, это было последнее, что я от него слышал. О смерти сообщила Валентина Ивановна. Никаких просьб и инструкций я от Ф. Б. не получал, и теперь вяло размышлял, как поступить. Тут позвонили, и мягкий женский голос сообщил, что похороны состоятся завтра, отъезд от дома ровно в двенадцать и просят не опаздывать. Я опоздал ровно на две минуты. Подвел приятель, которого я дожидался у метро Дарница, тот самый переводчик, который познакомил меня с Ф. Б. У дома уже никого не было, а разрумянившаяся Валентина Ивановна (она, готовила поминальный стол) сообщила, что недавно уехали. Дожидаться возвращения мы не стали.
На девять дней я пришел один. Была воспитанница с дочерью и мужем, была Валентина Ивановна. Были соседки сверху и снизу — с ключом и пирожками. Дружный, разговорчивый коллектив. Имущественные вопросы, видно, счастливо решились. Чисто прибрано, с пустым углом вместо кровати. Был еще таксист Володя, и какая-то квадратная дама в нахлобученной ондатровой шапке. Не скрою, мне было интересно, да и сам я был объектом интереса. Человек новый, непонятно как и зачем затесавшийся. С какой целью? По-видимому, так вопрос и стоял. Валентина Ивановна, пунцовая от угощения и хорошего общества, смотрела на меня иначе, чем прежде, с нескрываемым подозрением. Я чуть выпил и стал расспрашивать. Что еще было делать?
Впечатления Володи (дословно). Я раньше таксистом работал. Лет двадцать назад пришел с товарищем. Сидели на пятом этаже. Женщина жила там знакомая. Товарищ говорит. Знаешь, внизу такие люди, такие люди. Они приглашают. Давай спустимся. Я спустился и наверх уже не поднимался. С тех пор приходил к нему почти каждый день, сидели, разговаривали. Вот в этих креслах. Он всегда в халате. Белая рубашка, шейный платок или шарфик. Много лет дружили. А почему расстались? Он из Германии последний раз вернулся. Я его на вокзале встречал. Приехали домой. Он говорит, Володя, вы калькулятор взяли. Было два, а теперь один. Фриц, подумайте сами. Зачем мне ваш калькулятор. Нет, это вы взяли. Зачем мне это выслушивать? Я ушел. Спрашивал его, конечно. Фриц, почему вы не остались в Германии? Нет, здесь моя родина, мои собаки…
