— Миша, это я. Сколько? Четвертушку.
Появлялась бутылка. Александр Иванович поглощал напиток из горлышка. Здесь расставались, или, не расставаясь, шли к Александру Ивановичу ночевать. Жена визиты Гольдфрухта приветствовала. Она свято (и справедливо) верила в его благоразумие. Мысль, что муж пьет не один, очень сильно ее успокаивала. На следующее утро обычно жарили яичницу с колбасой и распивали на троих четвертушку. Это выпивкой не считалось. Тем более, что все трое шли работать: жена — в поликлинику, вдохновлять кадры, а мужчины — в родную артель.
Как-то наутро Александр Иванович глянул на Гольдфрухта пристально, будто увидел его впервые, и определил почти трезво. — Слушай, ты — русский человек.
— Я — советский человек. — Фридрих Бернгардович привыкал к гражданству.
— А русский?
— Нет, я советский.
— А я и советский, и русский. — Мудро подитожил Александр Иванович, помолчал и добавил разочарованно. — А ты — только советский.
Мысль, зародившись, не давала летчику покоя. — Слушай, раз ты советский. Ответь на вопрос. Почему днем я могу Фридрих Бернгардович выговорить, а вечером уже не могу?
Фридрих Бернгардович промолчал. — А можно, — спросил деликатный Александр Иванович, — я тебя буду Федором Борисовичем звать?
Фридриху Бернгардовичу это было не в новинку. Рабочие в Черновцах, которых он учил ремонтировать трофейные иномарки, уже ытались переделать его имя на славянский лад.
— Так тебе легче?
— Легче, — Александр Иванович сосредоточился и выговорил четко и даже торжественно. — Федор Борисович.
— Тогда можно. — разрешил Фридрих Бернгардович, и сам же, расщедрившись, предложил: — А хочешь, давай, просто Борисы-чем.
— Нет, — отвечал Александр Иванович, — я тебя уважаю. И хочу по всей форме. Федор Борисович. Раз ты наш советский человек.
Как Фридрих Бернгардович разбогател. У Гольдфрухта во Львове (еще польском, до тридцать девятого года) был дядя по отцу — Иозеф Соломонович Гольдфрухт или просто дядя Юзек. Это был богатый предприимчивый человек. Владел заводом металлоизделий, производящим железнодорожный инвентарь, и ликерной фабрикой. Львовские Гольдфрухты (у Иосифа была еще сестра, она успела уехать в Италию, там и умерла) даже построили небольшую синагогу. Дядя Юзек хотел жениться на польке, но отец категорически запретил. — Пока я жив, ты не женишься — это его слова. Влюбленные терпеливо ждали своего часа, но как раз в год смерти отца (тридцать девятом) началась война, Свадьба так и не состоялась. Спасаясь от немцев, дядя Юзек попал в Среднюю Азию. В городе Джамбуле было польское консульство. Шла запись добровольцев в польские армии: Армию Крайову (армию Андерса, ориентирующуюся на англичан) и просоветскую Армию Людову. Дядя Юзек колебался. Не хотелось далеко ехать, добровольцев Андерса отправляли через Иран на Ближний Восток, где шли тяжелые бои с Роммелем. Но буржуазное происхождение взяло верх, и дядя Юзек отправился записываться. И, буквально по дороге, был арестован. В тюрьме его сильно били, требовали подписать признание, что он польский шпион. В обвинении был пункт о подготовке террористического акта. Дяде Юзеку, почти не знавшему русского языка, пришлось туго. Пока он ждал приговора, что-то изменилось в политике. Дядю Юзека вытребовали из тюрьмы на новое следствие, сказали, чтобы он написал заявление о недозволенных методах допроса и самооговоре под давлением. Он подписал в надежде на скорое освобождение. Теперь дядя Юзек был готов присоединиться к любой армии. Но судьба распорядилась иначе. Его осудили на восемь лет и отправили в лагерь.
Дядя Юзек отличался немыслимым жизнелюбием и изворотливостью. Он был бизнесмен, профессии, пригодной для лагеря, у него не нашлось. Ее предстояло придумать. И он придумал. Обзавелся где-то учебником по изготовлению лекарств и объявил себя аптекарем. Поскольку профессия аптекаря в народном разумении считается еврейской, заявление дяди Юзека было принято как должное, а польское местожительство и плохое знание русского языка лишь добавило ему авторитет. Так дядя Юзек стал аптекарем в лагерной медчасти. Нужно отдать должное, дядя Юзек постоянно занимался самообразованием и быстро освоил скудные возможности лагерной фармакопеи. Он смело готовил те немногие лекарства, которые были доступны в местных условиях. Но главное, через аптеку проходил спирт. Дядя Юзек со временем стал для начальства незаменимым человеком. Все его силы были направлены на собственное выживание, и ему это удалось.
Жить в больших городах после освобождения из лагеря ему было запрещено. Он написал в Черновцы и выяснил, кто уцелел из тамошней родни. Так он нашел Фридриха Бернгардовича. Тот уже работал в Киеве и располагал нужными связями. Внезапно Фридрих Бернгардович получил письмо, дядя Юзек просил разрешения заехать в гости. На третий день визита явился участковый милиционер, соседи донесли. Но дядя Юзек приехал больной туберкулезом (ему на допросах отбили легкие, а тюремно-лагерный режим сделал остальное) и Гольдфрухту удалось в кратчайший срок устроить дядю в противотуберкулезный санаторий в Пущу-Водицу. Приезжали за ним и туда, но дядя Юзек был болен серьезно, и главврач убедил милицию временно оставить больного в покое. Еще в лагере дядя Юзек стал из Соломоновича Бернгардовичем (как Фридрих), взяв, для нового отчества имя своего брата. В противотуберкулезном санатории он лечился и укрывался от гонений почти год. Подошло время выписки, ехать ему — больному было некуда. Фридрих Бернгардович пошел на прием к Заместителю министра здравоохранения. Его былая работа в Совете Министров давала основания надеяться. Заместитель министра повертел в руках документы (дядя Юзек к тому времени обзавелся нужными бумагами о фармацевтическом образовании) и направил аптекаря в распоряжение Львовского облздравотдела с приказанием — трудоустроить. Нужно полагать, Совет Министров тоже дал распоряжение.
Львовские чиновники пришли в волнение, редкие люди приезжали из Киева со столь важными бумагами. Куда хотите? Выписали двухмесячную путевку в противотуберкулезный санаторий. И дали немыслимую должность — заведующего центральной аптекой в курортном городке Ворохте. Не только район, но несколько местных санаториев находились под началом дяди Юзека. Это был триумф. Дядя Юзек развернулся. А тут еще пригласили в Киев, в Управление госбезопасности. Дядя Юзек ехал со смешанным чувством, мало ли что, могли всплыть грешки с документами об образовании, и все такое прочее…. Но закончилось наилучшим образом. Дядю Юзека поздравили с реабилитацией и просили ни о чем не беспокоиться.
— Как я могу не беспокоиться, — пересказывал племяннику содержание разговора дядя Юзек, — как я могу не волноваться, когда тот лейтенант, который меня избивал, теперь уже полковник?
Вопрос риторический. С тех пор дядя Юзек жил, как бог. У него был свой дом, женщина. Спирт шел канистрами. Дядя Юзек к бизнесу охладел, но начальство требовало. Потом у него началось кровохарканье. Его стали лечить, но дядя Юзек местным врачам не доверял, вызвал из Киева Фридриха Бернгардовича. Тот приехать не смог, поехала Тамара Бенедиктовна. В Киев они вернулись вместе через Черновцы. Там дядя Юзек долго молился в синагоге. В Киеве жили у Гольдфрухтов, дядя Юзек пошел по врачам, но состояние резко ухудшилось. Фридрих Бернгардович на правах старого знакомого обратился к главврачу Тубинститута, дяде Юзеку выделили отдельную палату. Как итог туберкулеза почек началась уремия. Большую часть времени дядя Юзек находился без сознания. За несколько дней до смерти он пришел в себя и попросил Тамару Бенедиктовну (она регулярно его навещала) принести бутылку лучшего коньяка, разные деликатесы и красивую столовую посуду. — Хочу перед смертью пожить по-человечески, — так он объяснил. Бутылку он успел выпить до половины, прежде чем умер в пятьдесят восемь лет. Тарелка, на которой дядя Юзек пировал перед смертью, долгие годы хранилась в семье Гольдфрухтов.
