Кишиневец часы взял себе, объявил — его заслуга. И с деньгами хотел словчить, Фриц не дал. Накупили еды (котлет и хлеба — вспоминает Фриц), система была карточная, но за живые деньги можно было купить, отнесли своим.
Пошли в посольство. Евреи в синагоге предупредили — расспрашивать на улице опасно, арестуют как шпионов. Но им повезло. Выбрали подходящего по виду прохожего. Тот рассказал. — А вы знаете, какой флаг? — Да, мы румыны. — Румыны? Ну, идите.
Отошли, кишиневец говорит: — Откуда ты знаешь, какой теперь флаг? Если они все там поменяли, так что они не могли флаг поменять?
Но и тут повезло, нашли посольство. Фриц был твердо настроен, ехать сквозь Черновцы дальше. Он считал себя румынским гражданином. У посольства дежурил милиционер, смотрел бдительно, но в здание пропускал. Старый особняк, не очень богатый. Народ толпился, видно, из Союза, но по-молдавски говорят, по-румынски. Только стали разбираться, и тут Гольдфрухту, буквально, привалило счастье. Такой у него был сегодня день. Спускался по лестнице человек — здоровый, красивый. Видно, из посольства. Знакомое лицо. Конечно, это — Николеску, с которым они служили в королевской гвардии. — Никулеску, ты?
Такое обращение Никулеску возмутило. — Как это ты? Кто вы такой? — Нынешний Фриц был мало похож на бравого гвардейца.
— Твой друг, Никулеску. — Гольдфрухт назвал себя. Николеску присмотрелся и даже слезу пустил.
— Боже мой, что с тобой?
Оказалось, Никулеску — секретарь посольства. Провел к себе в кабинет. Вышел, привел посла. Посол был с русской фамилией Лаптев. Добрый, хороший человек. Пожал руку Фрицу, кишиневцу и ушел. Видно, дал какое-то разрешение. Никулеску выслушал, спросил, что может сделать? — Едем на родину. Еще десять человек сидит на вокзале со справками. Простые сельские парни, по-русски не понимают. — А что у вас есть? — Ничего… Никулеску позвал посольского хозяйственника, распорядился, дать какое-то белье, еду на два дня. Хозяйственник смотрел удивленно, но Фриц заговорил по-румынски, и он потеплел. Отвез на посольской машине на вокзал.
До этого Гольдфрухт переговорил с Никулеску один на один, и тот его огорчил. Оказалось, все, кто жил в Черновцах до войны, теперь советские граждане и никакого отношения к Румынии не имеют.
— А тебя как взяли? Границу переходил? Что, в форме? С пистолетом? Ладно. Будем считать, ты военнопленный. Учти, это только для тебя. — И Никулеску выписал Гольдфрухту справку от посольства, что он — румынский гражданин и дожидается разрешения на выезд в Румынию.
— В Черновцах будешь показывать, — сказал Никулеску, — может, пригодится. Встретимся в Румынии. Потому что, — и Николеску провел ладонью поперек горла, — мне уже вот так.
Деньги и продукты поделили между всеми. Дорога до Черновцов оказалась сплошным праздником. На станциях шумно торговали. Ехали долго, но никто не жаловался, в хорошем вагоне, сытые, довольные. И чувство у Фрица было такое, что, хоть отчасти, должно вернуться, казалось, безнадежно утраченное ощущение прежней жизни. Почти все сошли раньше. Поезд пришел в город утром, и Фриц с тощим мешком за плечами, в рваных сапогах и лагерном бушлате прошел через знакомое здание вокзала в родной город. Он вернулся.
Возвращение. Было ранее утро, только пошел трамвай, но Фриц решил подняться в город пешком. По этому спуску он постоянно ездил на велосипеде на дачу, каждый камень был знаком.
Нужно сказать, это было не простое возвращение. Благополучным людям такое трудно вообразить. Видение города было одним из самых заманчивых в его лагерной жизни, все эти годы он запрещал себе думать о нем. Там город оставался сказкой. Сейчас он переживал душевный подъем, буквально, восторг. Вот сейчас он начнет встречать знакомых, друзей. Узнает, что и как, вернется в прошлую жизнь.
Черновцам повезло, во время самой разрушительной из войн, город остался цел, его пощадили наступающие и отступающие армии. Тот прошлый город был полон родственников, друзей, знакомых. Издали казалось, они должны быть здесь и сейчас, стоит только вернуться…
Но нет, никого он не узнавал, чужие озабоченные лица. Разочарование было полным. Среди редких прохожих не оказалось ни одного знакомого. Было уже около восьми, когда встретился… так и есть — Вилли Карцнер, товарищ по Хасмонею. Отец — председатель еврейской общины Черновцов.
— Виля, ты? Боже мой…
— А вы кто? Фриц? Откуда? Из лагеря? — Карцнер повернулся, готов был бежать.
— Подожди. Ты куда?
— Нет времени, опаздываю на работу.
Что дальше? Как распорядилось время! Ведь считался брат, клятву на крови давали.
На каком языке они разговаривали? На немецком, или плохом русском? И что хуже? Неудивительно, что старый знакомый перепугался. Встреча вернула Фрица с небес на землю, пора было устраиваться и начинать жить.
Для начала нужно было подыскать жилье. Фриц поразмышлял и пошел к Цухрухту. Наугад, никаких сведений о нем не было. Цухфрухт — санитарный врач был другом отца, к нему Фриц зашел в день побега, но не застал. У доктора был небольшой дом. Фриц поднялся на крыльцо и дернул шнурок звонка.
Цухрухт открыл и даже не очень удивился. — А это ты? — Был он очень худым и выглядел больным, пожалуй, похуже Фрица. Провел его в дом, расспросил. И объявил, что сыну своего друга он отказать не может. Комната свободная у него есть, Фриц может остановиться. Спросил буднично — есть хочешь? Посадил за стол. Накормил. Конечно, дальше Фриц должен был рассчитывать на себя сам. Но оказалась приятная неожиданность. Остались два чемодана с семейными вещами. Цухрухт вернул в целости, в том числе, приданое сестры, пролежавшее еще с двадцатых годов. Меховая горжетка. Ковер у Цухрукта на стене висел, Фриц его вспомнил. — Ах, да, да. Цухрухт не стал спорить. На первое время это должно было помочь. Сам Цухрухт предупредил, он человек бедный, еле сводит концы с концами.
Последнее было неправдой. Фриц это узнал, собственно, об этом знала половина старых горожан. Цухрухт по-прежнему работал санитарным врачом, обходил магазины, проверял чистоту. За доброе отношение ему платили. Но вот беда. Изворотливый Цухрухт никак не мог просчитать историческую перспективу. Когда-то, как и все черновчане, Цухрухт был австрийским подданным. Это его устраивало, к любой религии австрийцы относились терпимо. Потом власть переменилась и в интересах карьеры Цухрухт решил примкнуть к титульной румынской нации. Это не запрещалось. Из Теодора Цухрухт превратился в Тодора и крестился в православную веру. Чтобы завершить обряд сильным жестом Цухрухт перенес кости матери с еврейского кладбища на православное. Годы прошли и перед войной Цухрухт женился на буковинской помещице, старинного польского рода. Баронесса она или кто-то вроде, видно только, что у баронессы не было одной руки. Говорили, что она богата, хоть достоверно этого никто не знал. Теперь она продавала вещи на базаре.
Фриц торговать не умел и не хотел, баронесса продала содержимое чемоданов (вещи сестры он сохранил), ковер, большую часть выручки забрала себе. Фриц не проверял. Одевались они удручающе бедно и жили также. Цухрухт перешел в католичество. Говорили, что поляков будут отпускать на родину, и Цухрухт был наготове. Как новоявленному католику ему нужно было себя проявить, и он принимал деятельное участие в жизни польской общины. Занимал там какой-то пост. Местные поляки к нему постоянно ходили.
