Но этот термин используют не только исламисты, то есть сторонники правовой системы, основанной на законах шариата. К сожалению, исламисты могут многих более либерально в политическом плане мыслящих людей снова и снова называть исламофобами – как антимусульманских правых популистов, так и смелых критиков религии – и при этом вести себя глупо, как исламисты, которые вообще ничего не желают знать о либерализме.
И вот окончена популистская вечеринка: всякий, у кого осталась искорка разума, отвергнет политический ислам так же, как и правый популизм, и все же мы постоянно обвиняем друг друга в недооценке или в демонизации одной из этих двух идеологий и, критикуя одну, укрепляем другую. В некоторых кругах нельзя даже заикаться о критике ислама или обсуждать фактически существующие проблемы в исламских параллельных сообществах, ибо тотчас станешь «исламофобом», который – «не ровен час – выберет АДГ». Зато в иных кругах осторожный намек на то, что не все люди с черными волосами – мусульмане и не все мусульмане – исламисты, означает уже, что вы – «левый чувак», который несет ответственность за закат христианской Европы.
Объективные дебаты в таком случае уже невозможно вести ни с какой стороны, но именно этого хотят достигнуть правые и религиозные популисты: чтобы сторонники открытого общества перессорились друг с другом – и это их час, час демагогов, которые «могли бы праздновать свой успех, достигнув полуправд», как выразился мой друг Михаэль Саломон-Шмидт.
И, главное, не так уж трудно навести порядок во всех этих понятиях!
Если кто-то без причины ругает носительниц головных платков или чешет всех мусульман под одну гребенку, говоря, что они «размножаются как кролики» и в то же время ничего не желает слышать о том, что в Германии – всего лишь около 4,4% мусульман и уровень рождаемости у мусульманок уже приравнивается к уровню рождаемости у немок, то это не исламофобия, а антимусульманство: целенаправленная ненависть к людям мусульманской веры, которая нам слишком хорошо знакома по антисемитизму.
Если, с другой стороны, кто-то отвергает исламские законы, которые в немалой степени урезают права женщин или порочат гомосексуалистов и ставят религиозные законы выше светских законов, то это уже не исламофобия, а критика ислама. Если принципы этой критики, вносящие вклад в самоопределение индивидуума, переносятся на другие религии, то речь идет о критике религии как таковой. А если эти принципы не пасуют и перед прочими идеями, ставящими под угрозу открытое общество, то это уже критика идеологии – welcome to my world!
«Привет, Беттина! – на следующее утро уже издали машу нашей практикантке, когда мы подходим к нашей киле с двух противоположных сторон. – Я согласен пригласить госпожу аль-Вахиби, о’кей?»
«Ага! – Она склоняет голову набок. – Что это вдруг?»
«Ах, знаешь ли… – я отмахиваюсь. – Я просто следую решению Федерального конституционного суда, который считает, что ношение религиозной одежды может представлять опасность для идеологического нейтралитета максимум абстрактную, а не конкретную, и поэтому считает, что полный запрет ношения платка не только ограничивает право на свободную религиозную практику, но и ведет к требующему оправдания напряженному отношению к фактическому равноправию женщин».
«Круто!»
«Я настроен по-прежнему скептически, – говорю я, улыбаясь, – и я попозже, на собеседовании, основательно прощупаю ее на предмет мусульманства!»
«Я считаю, что это правильно! – Беттина тоже улыбается. – Так позвони ей прямо сейчас!»
Уходя из «килы», я достаю мобильник и звоню госпоже аль-Вахиби.
Она очень дружелюбна, говорит по-немецки без акцента и очень рада приглашению – и хочет задать мне только один вопрос, так как от моего ответа зависит, сможет ли она вообще принять приглашение: «В вашем детском магазине подают свинину?»
После жизни-перед жизнью
Сердце у меня дико стучит. Ладони покрылись холодным потом, губы сухие, да и в горле пересохло. Я стою у фанерной стены, передо мной – бывший пастор, сзади меня – актер из кабаре, и я переминаюсь с ноги на ногу.
«Что, нервничаешь?» – шепчет актер сзади мне на ухо.
«Еще как!» – Я отираю ладони о джинсы и поворачиваюсь к худому типу в огромных очках.
«Ах, не бери в голову! – говорит он с дружеской улыбкой. – Худшее, что с тобой может произойти, – это то, что тебя вконец осрамят перед миллионами зрителей и никто больше не захочет ничего о тебе знать».
Видно, я смахиваю на загнанную косулю, поэтому человек по имени Винс Эберт кладет руку мне на плечо и улыбается.
«Это будет! Просто всегда об этом помни! – говорит он и всячески старается дать мне понять, что он сейчас не шутит. – На нашей стороне – реальность, а у других… – он указывает на здоровенного лысого мужчину передо мной и добавляет тихо: – …только Библия».
Я делаю глубокий вдох и медленно киваю. Одно дело – не сесть в лужу на самом кассовом из всех моих прежних ток-шоу. Другое – правдоподобно изложить свою позицию, но выступить при этом как дружелюбный атеист – это чрезмерное требование, – особенно если учесть список гостей, в котором значится одна ярая противница абортов. С обычной необъективностью, которая не может не быть свойственна религиозности, я еще как-нибудь примирился бы, но когда кто-то с нежной улыбкой преподносит вам религиозный экстремизм, я уже не могу гарантировать со своей стороны дружеского расположения.
Из динамиков раздается и по всей студии разносится мужской голос, преувеличенно веселый: «А теперь сердечно поприветствуйте – вместе со мной в студии: наша хозяйка Анна Билль!»
Звучат громкие аплодисменты, с ними смешивается знакомый голос ведущей ARD, которая благодарит публику и наконец объявляет тему вечера.
«Последний выход: рай – есть ли жизнь после смерти? А это – наши гости…»
Время пришло: одного за другим нас выводят из темноты в освещенный круг со стульями. Хотя камеры еще не работают, но они уже готовы и направлены на нас, собирающихся вести дискуссию. Передо мной загорается яркий свет, и уже через несколько минут я должен буду объяснить, почему эта жизнь – наша единственная жизнь – и почему это еще и так здорово.
Хотя при этом я имею поддержку в лице Винса, не только физика, но еще и готового к бою и находчивого парня, присутствие католической противницы легальных абортов, мусульманской защитницы прав женщин, сдавшей госэкзамены и имевшей опыт клинической смерти, и бывшего протестантского пастора, похожего на вышибалу в ночном клубе, затрудняют мою задачу.
Словно в трансе я вхожу в студию, мне указывают стул с краю, и госпожа Билль представляет меня публике последним и согласованными со мной следующими словами: «…и, как он сам себя называет, безбожно счастливый Филипп Мёллер – милости просим!»
Публика аплодирует, а Анна Билль сначала поворачивается к Сейран Атеш, которая должна рассказать, как она в возрасте 21 года подверглась нападению, в нее стреляли и при этом повредили ей сонную артерию. В противоположность мне госпожа Атеш совершенно спокойна, и у меня неожиданно появилось время еще раз продумать свои наиболее важные аргументы. Вот их суть: исследования мозга, результаты которых не оставляют нам никакой возможности верить в жизнь после смерти, как бы нам того ни хотелось. Из этой пока еще молодой дисциплины мы знаем, что все психические процессы суть следствия в высшей степени сложных нейронных взаимодействий. Поэтому с помощью магнитно-резонансной томографии мы можем наблюдать за деятельностью мозга, назначая при этом определенным участкам мозга соответствующие функции чувства и мышления, и констатировать, что выход этих участков из строя, например – вследствие несчастного случая или заболевания, приводит к утрате именно тех способностей, которыми заведуют данные участки. Мы также знаем, что наш мозг занят саморасшифровкой и эта работа только началась, однако мы уже можем довольно точно наблюдать, что отмирание некоторых мозговых клеток, как при болезни Альцгеймера, ведет к фундаментальному изменению всей человеческой личности. И если только небольшая часть мертвых мозговых клеток имеет уже столь фатальные последствия, то мое сообщение на сегодняшний день очевидно: желание жизни после смерти ничего не меняет в том, что наша личность укоренена в мозгу и однажды умрет вместе с ним.
