«Давайте! – говорит Вальтер, затем его голос снова меняется. – Я все-таки думаю, что запрет обрезания был бы вторжением в религиозную свободу – а это в Германии высшая заповедь!» «Это не высшая заповедь, нет, гораздо важнее право человека на физическую неприкосновенность, – быстро парирую я. – Кроме того, мы говорим не о всеобщем запрете обрезания, а о запрете принудительного обрезания несовершеннолетних. Из этого уже ясно, что мы тем самым даже укрепили бы религиозную свободу, а именно свободу детей и подростков! Ведь обрезание насильно делает их членами некоего стада. И хотя позднее они все еще смогут отказаться от навязанной им веры – если только ее не вдолбили им в голову необратимо, – но неспроста даже мусульманский врач рекомендовал делать обрезание не в шестнадцать лет, а намного раньше, поскольку слишком велика опасность, что с возрастом дети узнают всю правду».
«Но я знаю точно, что мусульманская община, – говорит Беата, снова обязавшая голову платком, – будет издеваться над необрезанными подростками. Уже поэтому они должны быть обрезанными!»
«То есть вы хотите сказать: давайте обрезать наших сыновей, чтобы их не исключили из общины? – Я смотрю в упор на Беату. – Вы это серьезно?»
«Но я не знаю ни одного мусульманина, – отвечает она, – который был бы недоволен своим обрезанием!»
«Но тогда, должно быть, он позволил сделать его, будучи уже взрослым. А то, что вы ни одного недовольного не знаете, не означает, что таких нет. – Я с трудом удерживаюсь от смеха, потому что эта предвзятая аргументация нередко встречается и за пределами дискуссий об обрезании. – Кроме того, большинство мужчин из вашего окружения, вероятно, были обрезаны задолго до своего первого сексуального опыта и поэтому вообще не знают, какие ощущения бывают при сексе или при мастурбации с крайней плотью и неповрежденной головкой. Кроме того, такие мужчины должны были бы признать два болезненных момента: во-первых, что их родители – пусть бессознательно – обошлись с ними несправедливо, а во-вторых – что их пенис хотя и работоспособен, но уже не совершенен».
«Но никто из них не говорит, что им причинили боль, никто! Кроме того… – она осторожно улыбается уголками рта, – …говорят же, что обрезанные мужчины способны к более длительному акту. Разве же это плохо для женщин?»
«А вы попробуйте перевернуть эту аргументацию, – говорю я спокойно. – Мужчины выступали бы за обрезание гениталий у маленьких девочек, потому что потом они могли бы иметь больше удовольствия с ними в постели. Представьте себе такое на минутку!»
«Давайте вернемся к объективной части!» – прерывает нас Вальтер своим обычным голосом.
«Итак, предположим, что ваша точка зрения одержит верх…»
«Мое мнение в точности совпадает с мнением всех медицинских ассоциаций и юристов».
«Ну да, ну да! – Вальтер раздражается. – Только вот как вы себе представляете осуществление этого проекта? Немецкая полиция должна штурмовать мечети и синагоги, в которых производится обрезание? Или больницы?»
«Нет, в перспективе мы не считаем уголовное право правильным инструментом в борьбе против принудительного обрезания».
«А что тогда?»
«Просвещение! Мы за то, чтобы подходить к принудительному обрезанию так, как это сделал кельнский земельный суд, постепенно: осудить его как телесный ущерб, но не наказывать за него. Родители должны быть проинформированы всесторонне и на понятных им языках об опасностях и сложностях этой операции, а также о возможных долгосрочных последствиях».
«А что за опасности в этой операции?» – интересуется Беата, снова снимая платок.
«Даже в оптимальных условиях почти в двадцати процентах случаев случаются осложнения, такие как послеоперационные кровотечения, инфекции, нарывы, сужения мочеиспускательного канала и так далее. В отдельных драматических случаях вследствие обрезания бывает необходимо даже ампутировать пенис полностью, а в связи с необходимостью наркоза в Германии уже доходило до инвалидности и даже случаев летального исхода. В США более сотни детей умирает каждый год в результате инфекции после обрезания, и по некоторым подсчетам последствий этой операции не переживут несколько тысяч мальчиков во всем мире».
«Почему же об этом не известно?» – спрашивает Беата.
«Напротив, эти исследования доступны каждому, но понимание – редкое искусство при наличии религиозных убеждений!»
«А вы не думаете, что все сразу побегут к подпольным мастерам обрезания, и эта операция будет производиться при худших условиях?»
«Вот это угроза… Но давайте же сохранять объективность! Если родители достаточно информированы, прежде всего – об огромном риске подпольного обрезания (а оно в любом случае – тяжкое преступление!), то скорее они предпочтут ездить как туристы в свои родные страны, где обрезание официально разрешено. Но поскольку это будет требовать времени и больших денег, запрет возымеет действие сигнала, и число случаев принудительного обрезания будет постепенно уменьшаться».
«О’кей! – Беата снимает платок и отбрасывает его. – Я больше не могу – давайте сделаем обеденный перерыв!»
Вальтер и я, тоже несколько утомленные, соглашаемся и в ресторане из уважения к нашим гостям пытаемся обсуждать менее актуальные вещи, чем острый фимоз, вагинальные увечья и импотенцию, но нам это, увы, почти не удается. Вернувшись в офис, мы все беремся писать ответы, пока, наконец, не звонит мой телефон.
«Филипп Мёллер, алло! – Беата, Вальтер и я тихонько ударяем по рукам в знак примирения. – Замечательно, что вы позвонили…»
«Это вы сейчас так говорите, – отвечает дружелюбный голос из телефона. – Но я хочу сказать сразу и без обид: редакция ток-шоу отдала предпочтение другому гостю, так что мы отменяем наше приглашение!» «Что, извините? – Я ощущаю боль под ложечкой. – Как же так?!»
«Тут наши внутренние редакционные причины, господин Мёллер, и я не вправе говорить вам о них. – Она вздыхает. – Мне бесконечно жаль, и я надеюсь, что мы не причинили вам никаких издержек!»
«Да, конечно… – Я откидываюсь на спинку стула и просматриваю одну за другой сделанные мной заметки. И мне досадно. – Кое-какие, однако, причинили. Но мы все равно работаем над этой темой. Всего хорошего!»
Конечно, ничего хорошего тут как раз и нет, но с подобными редакциями лучше не спорить и не говорить им: вы что, не могли раньше об этом подумать?! А если хотим оставить о себе добрую память у редакции Анны Билль – говорить такого точно не стоит.
