«Я просто все это запишу… – говорю я, но после того, как я несколько минут вникал в его юридические тонкости, мне стало ясно, что мой неюридический мозг функционирует иначе. – Не могли бы мы составить перечень вероятных вопросов ко мне и сформулировать ответы на них?»
«И лучше всего с типичными аргументами сторонников обрезания. – Беата кивает. – Это разумно, по-моему».
Так мы и проводим оставшуюся часть рабочего дня, а также и следующего: ставим медицинские и юридические вопросы и формулируем ответы на них; рассматриваем религиозные аргументы и опровергаем их; фиксируем исследования, собираем имена и аргументы из учреждений и негосударственных организаций, выступающих против ритуального обрезания; читаем разъяснения Хольма Пуцке и связываемся с ним по телефону; то и дело созваниваемся с Михаэлем, ведущим параллельную пресс-службу, в которой сообщается об учреждении нашего комитета; и роемся в растущей горе неистовых комментариев в интернете, поливающих грязью в равной мере как противников, так и сторонников обрезания.
«Самое главное – сделать дискуссию как можно более объективной», – говорит Михаэль, когда мы звоним ему на следующий день.
«В интернете вас уже вовсю поливают дерьмом! Вы готовы, например, к обвинению в антисемитизме?»
«Да это просто неслыханно! – Вальтер качает головой. – Мы заступаемся за детей, а нас обвиняют в антисемитизме!»
«Потому что мы ставим под сомнение многовековую иудейскую традицию! – сердито отвечает Михаэль. – И всем плевать на тот факт, что давно уже есть верующие евреи, которые хотят предоставить взрослому человеку самому решать, делать ли ему это самое обрезание, и что при этом они считают себя благочестивыми иудеями! Консервативные иудейские организации перетолкуют это как общее нападение на их религию и будут утверждать, что весь мир принимает их практику – кроме нас, немцев!» «И что мы тогда скажем?» – спрашиваю я – больше себя самого, чем других.
«Ну, было бы лучше, если бы дебаты начались не на родине холокоста, чтобы у нас остались окольные пути. Но теперь…»
Михаэль переводит дух.
«Прежде всего нужно сказать, что дебаты изначально были инициированы евреями, которые называют себя “евреями против обрезания”. И, конечно, антисемиты выползут из своих чертовых нор и постараются запрыгнуть в наш трамвай, хотя это не имеет никакого отношения к нашим заботам об организации защиты детей и оказанию им врачебной помощи. Кроме того, здесь действует обычное правило, – теперь снова слышно, что Михаэль улыбается. – Если вы хотите одолеть демагогов, то следует соглашаться с ними там, где они правы, иначе они будут торжествовать со своими полуправдами!»
«Ты это только что придумал?» – интересуюсь я.
«Чепуха, я – писатель, такие фразы – мой хлеб насущный! – Снова слышно, как там звонит телефон. – В общем, пока…» – шепчет он весело в трубку и исчезает из эфира.
«О’кей, скоро позвонят из редакции, Филипп! – Вальтер смотрит на часы. – Потом давай все повторим, лучше всего начать с наших общих принципов. Готов? Я теперь буду играть роль редактора, идет? —
Он откашливается. – Итак, господин Мёллер, какие же принципы лежат в основе вашего комитета, выступающего против не имеющего медицинских показаний обрезания детей?»
«Ну… – Я тоже прочищаю горло. – Циркумцизия, то есть необратимая ампутация крайней плоти пениса у мальчиков, есть, в первую очередь, рискованное и болезненное оперативное вмешательство, при котором удаляется большая часть чувствительной ткани пениса».
«Около семидесяти процентов», – добавляет Беата. «Я знаю».
«Так скажи!» «Но…» «Никаких “но”! – она строго смотрит на меня. – Цифры всегда полезны, чем конкретней, тем лучше».
«Ну ладно! – Я мысленно ищу красную нить. – С этической стороны эта операция представляет собой грубое нарушение права на самоопределение и права человека на физическую неприкосновенность, а эти права куда важнее, чем религиозные убеждения родителей. – Я минуту раздумываю. – К тому же медицинские аргументы в пользу ампутации крайней плоти сегодня устарели, потому что сокращение крайней плоти, как известно, теперь нормальный случай. Среди педиатров в последние годы имело место решительное переосмысление, как считает и федеральная ассоциация детских и подростковых врачей».
«Очень хорошо! – Беата улыбается, хотя и едва заметно, но все же впервые. – Но обрезание крайней плоти – это ведь не просто пустяк, как, скажем, прокалывание ушных мочек?»
«Нет, а именно нет по пяти причинам. Во-первых, при обрезании удаляется столько ткани – около пятидесяти процентов кожи пениса! – что вы должны, скорее, сравнить это с ампутацией ушных мочек. Соответственно, во-вторых, боль при той и другой операции просто несравнима, это связано с тем, что крайняя плоть содержит около 20 000 нервных окончаний, что, в-третьих, означает, что при обрезании удаляется самый чувствительный орган мужского тела. К тому же крайняя плоть – в-четвертых, в противоположность ушным мочкам, несет еще и биологическую функцию. – Я гляжу на Беату и соображаю, потом мне приходит в голову пятая причина. – Кроме того, и прокалывание ушных мочек у детей мы считаем также проблематичным, хотя и в меньшей степени, чем ампутацию крайней плоти. Наше требование таково: каждый человек должен сам решать, делать ему обрезание или не делать!»
«Но, господин Мёллер! – вставляет опять Вальтер изменившимся голосом. – Чем позднее это делают, тем это хуже! Поэтому лучше всего делать это с новорожденными, которые и не вспомнят об этом!»
«Да, так считалось долгое время! – Я не могу не усмехнуться. – Но так и обстоит дело с религиозными вопросами: рано или поздно они разбиваются о действительность. Раньше в самом деле думали, будто грудные дети не чувствуют боли, но, к сожалению, все наоборот! Новорожденные, в противоположность взрослым, а также более старшим детям, еще не знают, что боль проходит. Поэтому мозг не выделяет эндорфинов, делающих боль терпимее. Один человек по имени…»
«Борис Церников», – подсказывает мне тут же Беата.
«Точно, он возглавляет немецкий центр по изучению детской боли и обнаружил, что обрезанные дети при вакцинациях выдают значительно больше гормонов стресса, потому что из-за несмягченной боли в момент обрезания может сформироваться специфическая память о боли».
«Что же – обрезание делать позже? – Вальтер откидывается на спинку стула. – В возрасте поступления в начальную школу, как у мусульман?»
«Тоже нет. Хотя я могу понять, что лишь у немногих мужчин хватит смелости говорить об этом, но мой коллега Али Утлу при нашей первой встрече выразительно описал, как его обрезали в пятилетием возрасте, – такое не забывается!»
