«Это так! – отвечаю я. – Он мне сам сказал».
«Он должен мне самой сказать!» – защищается она.
«Он может только мне сказать, потому что я… – я распростираю руки и закрываю глаза, – …избранный!»
«Гляди-ка, что за бред он несет! – Она скашивает голову и скрещивает руки. – А покажи-ка сперва этого твоего дурацкого дракона!»
«Он невидим», – я скрещиваю руки и скашиваю голову в другую сторону.
«Но можно же как-то его почувствовать!» – вставляет ее соседка Айгюль.
«Тоже нельзя! – Я крепко зажмуриваюсь. – Он недоступен для чувств!»
Класс смеется, некоторые дети крутят пальцем у виска, глядя на меня, но я снова беру коробку и беспощадно собираю в нее со столов сладкие напитки и шоколадные батончики.
«Эй, у меня идея! – кричит Халим и лихо вскакивает. – Мы можем в твоем подвале рассыпать муку по полу, блин, а когда он приземлится, мы увидим следы его ступней!»
«Мне жаль, – говорю я и забираю у Халима чай со льдом, – но дракон никогда не приземлится!»
«Поклянись!» – Халим выхватывает свою бутылку из коробки.
«Он всегда летает по кругу! – говорю я и опять забираю бутылку себе. – Итак, больше никаких сладостей, извиняюсь, ребятки, но это не моя идея, так велел Алоффи!»
«Он пышет огнем, да? – спрашивает Ясемин. – Можно это заметить?»
«Это дракон с холодным дыханием, это не огненный дракон!»
Дети теряют терпение, хотя и смеются, и явно нервничают из-за того, что им не удается меня поймать.
Только один безучастно глядит в окно, поэтому я трогаю его за плечо:
«Джек, как ты найдешь дракона?»
«Чего-чего?»
«Алоффи! – Я машу перед ним руками. – Невидимого дракона в моем подвале?»
«Он в подвале?» – Моргнув, Джек минуту смотрит на меня пристально, затем достает из-под стола начатый уже бифи и неистово кусает его. – Он как в “Жемчуге дракона Z” или как в “Спайро”?»
Класс разражается хохотом, а я встаю перед своим столом, закрываю глаза и молитвенно складываю руки. Я замираю в этой позе и жду, когда дети призовут друг друга к молчанию. Когда воцаряется тишина, я говорю совсем тихо:
«О Алоффи, всемогущий и всеблагой дракон, помилуй невежественных детей и прими их в свое сердце, как ты однажды принял меня, и вечно защищай их! Драмен*».
Когда я снова открываю глаза и смотрю на растерянные лица, многие сдерживаются, чтобы не рассмеяться, только Мишель как-то скисла.
«Теперь ты закончил? – интересуется она и причмокивает. – Да ты сам выдумал этого поганого дракона. Его не существует!»
«Ну и? – Я смотрю на нее и тоже причмокиваю. – Ведь ты не можешь доказать, что его нет!»
«Ты смеешься надо мной, да?» – Мишель еще больше скисает, поэтому лучше я прекращу нести вздор.
«Ну, конечно, Мишель! – громко говорю я. – Я над вами над всеми смеюсь! – Я медленно иду по классу и раздаю отобранные напитки. – И так же, как почувствовали себя вы, чувствую себя и я, когда мне другие говорят о богах! Конечно, я не могу доказать, что их нет, но я и не должен – так же, как и вы не должны мне доказывать, что Алоффи нет!»
Как учитель математики, я научу вас сейчас одной ужасно простой фразе, и, когда вам кто-нибудь захочет что-то рассказать, вы можете ее вспомнить. Подойдя к доске, я беру кусочек мела, пишу и одновременно говорю:
«Если кто-то что-то утверждает, значит, он должен и доказать это!» – Я поворачиваюсь к детям. – «А если он не может этого доказать, значит, и я в это не верю – совсем просто!»
Некоторое время дети сощуривают глаза, что, скорее, больше имеет отношение к моему почерку, чем к их слабым навыкам чтения, поэтому я еще раз перечитываю им эту фразу и перечисляю затем всех существ, чьего существования никто не смог бы доказать.
«Феи, эльфы, единороги, гномы, великаны, демоны, ангелы, покемоны и принцесса Лилифея – ты можешь доказать, Марсель, что они не существуют?»
«Нет!» – отвечает он с ухмылкой.
«А означает ли это автоматически, что они существуют?»
«Нет!» – снова говорит он и ухмыляется еще больше.
«Значит, еще раз для всех, на случай, если кто-то спросит: я не утверждаю, что Бога нет, о’кей? – Дети кивают и уже собирают вещи. – Но если кто-то утверждает, что Он есть и что я должен вести себя по Его правилам, то я автоматически делаю то же, что и вы: я требую доказательств. А если мне не могут привести эти доказательства? А, Мишель?!»
«Тогда ты в это не поверишь, ясное дело! – Она нервно смотрит на меня. – Теперь мы можем идти?»
«Идти? Как это идти? – Я смотрю на часы, и тут раздается звонок. – Как домашнее задание…» – успеваю я сказать, и потом все расходятся.
Со смешанными чувствами я провожу остальную часть школьного дня, а по дороге домой спрашиваю себя, не перегнул ли я палку. Не было ли это атеистической пропагандой? Хотя я высказал свою позицию еще раз вполне однозначно – самое большее – как агностицизм, честно говоря, эта позиция уже оставляет мало места для существования Бога.
Но с тем фактом, что существование Бога никак не согласуется с логическим мышлением, я тоже ничего не могу поделать.
И все-таки даже в берлинском Законе о школьном образовании написано, что дети должны учиться логическому мышлению – а какой предмет наиболее пригоден для этого, если не математика? Почему нельзя побуждать детей от одиннадцати до тринадцати лет к тому, чтобы они применяли вполне обычные модели мышления, такие как требование доказательства, к содержаниям, давно хранимым в качестве истинных?
И, если не думать о том, наживу я себе или нет своим номером на уроке неприятности с госпожой Дюстербах, а то и господином Фридрихом, никто не желает поколения выпускников школы, которые неспособны критически рассматривать вещи, – или я в этом ошибаюсь?
На следующее утро меня снова вызывают в кабинет, где госпожа Дюстербах уже сидит на одном из стульев перед письменным столом директора и не удостаивает меня взглядом.
«Да, господин Мёллер, вы ошибаетесь! – отвечает наконец господин Фридрих на мою защитительную речь. – Никто вас не уполномочил обучать детей логическому мышлению!»
