Однако, хоть я и не располагаю данными, чтобы это доказать, я уверен, что в рамках этой работы имеет место все же не только жесткая идеологическая обработка детских умов, но даже наоборот! Церковная работа с детьми и юношеством, независимо от церковного персонала и его завиральных идей, может быть, безусловно, совершенно удивительной и обогащающей, тем более что церковные частные школы и детсады часто в кадровом и в материальном, а порой даже и в идейном отношении оснащены гораздо лучше, чем государственные школы.
Но при этом следует помнить: финансирование этих школ, как я уже сказал, осуществляется не церквами, а государством, то есть всеми нами.
А из многих личных бесед, которые я провел в связи с моей первой книгой «Я иду на школьный двор», я знаю, что христианские частные школы – особенно среди представителей нашего истеблишмента – столь популярны еще и потому, что держатся подальше от определенной, с трудом поддающейся педагогическому воздействию клиентуры. Честно говоря, когда я спрашиваю людей, почему они отправляют своих детей в христианские частные школы, большинство из них совсем кратко ссылаются на любовь к ближнему и ценности христианского Запада (а то и этого не делают), зато, прикрыв рот ладонью, шепчут: «Там меньше проходимцев!».
Недавно мой личный опыт был подтвержден с научной стороны и с большей объективностью: профессор Хиннерк Виссманн из ведущей исследовательской группы «Религия и политика» в университете Мюнстера, являясь как-никак специалистом по религиозному конституционному праву, в интервью поддерживаемым государством конфессиональным школам говорит: «Религиозная форма служит фасадом для того, чтобы набирать желаемый состав учеников, и ведет к социальному расслоению. Это постыдная трагедия».
В этой связи стоит рассмотреть и самую ужасную теневую сторону работы с детьми и юношеством: феноменальное число случаев злоупотреблений в обращении с детьми в христианских учреждениях, замалчиваемое систематически и на самом высоком уровне.
Кстати, о злоупотреблениях в отношении детей: как, собственно, выглядят финансы Католической Церкви? Ну, хотя бы в грубом приближении, ведь в Германии богатства этой чертовской католической секты особенно огромны. Но тот, кто попытается исчислить эти богатства, сразу вспомнит о том, что прозрачность не относится к христианским заповедям, и сможет лишь примерно резюмировать следующее.
Всякий, кто подвергся небольшому акту «экзорцизма», называемому крещением, немедленно становится членом не только религиозной общины, но и налоговой общины. Факт принадлежности к ней регистрируется особыми службами (так что даже ничего не подозревающие дети статистически уже числятся католиками либо протестантами), эти службы передают сведения в финансовые органы, а те, в свою очередь, начиная с первой же зарплаты некогда подвергнутого «экзорцизму» человека начинают вычитать из подоходного налога (в зависимости от федеральной земли) 8 или 9 процентов: это и есть церковный налог, так называемый налог на прибыль, рассчитываемый от суммы подоходного налога. Если лица, подвергнутые в детстве «экзорцизму», во взрослом возрасте пожелают расторгнуть данный «контракт», коего они никогда не заключали, это возможно – иногда за плату, – но для этого им надо избавиться от всех идей и опасений, которые им внушались с детства, если таковые еще остались. А гвоздь всей программы вот в чем: налогоплательщик обязан самолично предъявить свидетельство об освобождении от церковного налога. Если же меняются обстоятельства (например, он вступает в брак или переезжает), то предоставить это свидетельство должен он сам, а не церковь. А если он его не предоставит, то – вплоть до официального подтверждения, что он вышел из церкви, – с него могут взимать церковный налог задним числом.
«Ты хочешь сказать, что мы не должны крестить Клару?» – Сара подмигивает мне, затем, нахмурившись, поворачивает бумагу с диаграммой обратной стороной.
«Может, ты ищешь вот это?»
Анна верит в доброго Бога – пять с плюсом!
«Ми-и-ше-эль, морда-а-а! – Толстый пятиклассник с боксерской прической и в армейских штанах, пыхтя от натуги, тяжело плюхает по коридору и врезается в троих второклашек. – Щас вот тебя догоню и врежу!»
Глубоко вздохнув, я убираю в карман мобильник. Совмещать две работы нелегко, но, по крайней мере, эти два мира – школа и религия – не имеют друг с другом ничего общего. Мишель прошмыгивает в музыкальный класс, а я, поскольку Марсель, ослепнув от ярости, меня явно не замечает, делаю к нему два шага и протягиваю левую руку, чтобы схватить его за плечо.
«Ну ты, му…ак! – орет он на меня, сплевывая. – Ты не имеешь права даже дотронуться до меня, а то, блин, я тебе в мусарне покажу, где раки зимуют!»
«Да ты не в своем уме! – Я чуть отступаю от него. – Ты тут бегаешь по всей школе, как безумный поросенок, и станешь еще учить меня – на что я имею право, а на что не имею?!»
Марсель хочет возразить, а я ему говорю чуть потише, но и грознее: «Как ты меня только что назвал?»
Он сопит, пыхтит и, посмотрев на Мишель, бормочет: «Чу-у-урка!»
«Так ты меня назвал ,,чуркой“?»
«A-а, пошел ты…!»
Марсель смотрит на меня, широко раскрыв глаза и неистово фыркает сквозь стиснутые зубы, так, что изо рта у него бежит слюна, а он ее втягивает обратно. Я стою перед ним, не свожу с него глаз и не отхожу ни на миллиметр. Если в прошедшие недели я – в качестве исполняющего обязанности школьного учителя – чему-то сам и научился, то не столько дидактической передаче содержания урока (это, скорее, дело второстепенное), сколько роли безжалостного преподавателя первооснов: живот должен быть втянут, грудь колесом, стоять нужно смирно, ходить – медленно, никаких суетливых, тем более резких движений, лоб всегда должен быть слегка нахмурен, челюсти стиснуты, руки должны всегда быть по швам, а не свисать, как плети, слов надо употреблять мало, говорить негромким голосом и вообще как можно реже его подавать! Но зато, если потребуется решающее слово, то его следует буквально выпалить, и оно должно быть абсолютно безошибочным, метким и боеспособным, как пулемет, а взгляд должен быть вперен, как нож, прямо в глаза оппоненту! Всякий, кто посмотрит в сторону, – пропал, всякого, кто оговорится, поднимут на смех окружающие, и он тоже пропал, неважно кто он – учитель, ученик, родитель, директор или представитель контактного центра!
Перед фыркающим и сопящим Марселем я сосредоточиваюсь на том, чтобы не моргнуть, и мысленно считаю секунды: двадцать одна, двадцать две, Марсель моргнул в первый раз, двадцать три, я напрягаю лицо, двадцать четыре, он вот-вот капитулирует, двадцать пять…
