«Привет, я Бенедикт, – внезапно предо мной вырастает очень худой парень, который сегодня явно отберет у меня звание самого молодого гостя. – Ты атеист, да?»
«Точнее сказать, я натуралист, но это слово многие понимают так, словно я на досуге все время расхаживаю голым. – Я косо усмехаюсь и мысленно призываю себя избежать подобных комментариев во время передачи. – Ну и атеист тоже. Я Филипп, привет!»
«Я Бенедикт, – повторяет он и откупоривает банку колы. – А во что верят натуралисты?»
«Ни во что; в этом суть натурализма».
«Но разве это не является тоже верой? – спрашивает он осторожно. – Верой в то, что ничего нет?»
«Нет, в то, что ничего нет, верят нигилисты. Натуралисты же просто не верят. Они не принимают на веру никаких утверждений, кто бы их ни высказал и кто бы ни сделал их непреложными. – Я вижу, как он хмурится, и прибегаю к формуле моего друга Михаэля Шмидта-Саломона. – Как натуралист, я исхожу из того, что все во вселенной происходит закономерно и что ни боги, ни иные сказочные существа в законы природы не вмешиваются».
«О’кей, это мне понятно! – Он кивает и улыбается. – И поэтому вы все время расхаживаете голыми?»
«Не-ет, не поэтому! – Мы смеемся, и один из пиевых братьев бросает на нас взгляд искоса. – А ты? – спрашиваю я Бенедикта. – Ты чем занимаешься?» «Я в таком случае тоже натуралист, хотя раньше я об этом не знал. – Он прокашливается. – И… жертва дурного обращения».
«Что-что?» – Я перестаю улыбаться.
«Когда я был маленьким, наш католический пастор подвергал меня сексуальному насилию».
«Вот дерьмо!» – вырывается у меня.
«Именно! – Он делает глоток колы и ждет, пока пиев брат отойдет подальше. – Хотя преступника и приговорили по закону, церковь просто переместила его в другой приход, где он безмятежно продолжал свои домогательства».
«Невероятно!»
«Да, как почти все в церкви. – Бенедикт пожимает плечами. – Но, к сожалению, там система и традиция».
«Всем добрый вечер! – внезапно слышим мы звонкий и спокойный голос какого-то необычайно дружелюбного пожилого господина. – От всей души приветствую вас всех в моей передаче! Прежде чем она начнется, я бы хотел, чтобы вы познакомились друг с другом. Прошу садиться».
Виланд Бакес указывает на круг стульев и садится после всех. Он по очереди представляет гостей: военного епископа и мюнстерского викарного епископа Франца-Йозефа Овербека, католического священника из братства Пия Андреаса Штайнера, уполномоченное лицо по делам культуры в Евангелической церкви Петру Бар, жертву насилия Бенедикта Трайбеля, председателя Ассоциации геев и лесбиянок Германии Акселя Хохрайна, безбожно счастливого Филиппа Мёллера и Илону Баумгартнер, которая много лет потратила на создание добровольной группы «тафель» для Евангелической церкви, но не была принята на постоянную должность из-за того, что не принадлежит к какой-либо конфессии.
«Видите, какая интересная собралась компания! – говорит господин Бакес. – И у нас целых девяносто минут. Сейчас вам прикрепят микрофоны, а потом мы сфотографируемся в зале для прессы, а на сцене вы найдете свои места по табличкам с вашими именами. Хорошо?»
Он дружелюбно кивает нам, затем мы все послушно семеним вслед за господином Бакесом за кулисы. Бенедикт тоже дует себе в потные от волнения ладони, когда мы входим в зал, где вокруг ярко освещенной сцены уже сидит публика и хлопает при появлении хозяина. Все гораздо меньшего размера, чем выглядит по телевизору. Все места заняты.
«Господин епископ, – вдруг говорит пожилая дама, мимо которой мы проходим, и привстает со своего места. – Могу ли я вас попросить о любезности?»
Раскрыв рот, я наблюдаю, как дама преклоняет колено перед епископом и целует его перстень.
«Аминь!» – говорит она затем, осеняет себя крестом и садится на свое место, но за ней уже выстроилась очередь – еще две женщины и мужчина, которые, сложив на сердце руки, глядят на епископа большими глазами.
«Может быть, лучше потом?» – говорит он, и все трое быстро садятся по местам.
Золотой перстень, преклоняющие колено дамы и оклад статс-секретаря – может, я выбрал себе неправильное мировоззрение?
Мы встаем возле барной стойки, расположенной в конце зала, потом фотограф просит нас улыбнуться, и у меня нервно подрагивает верхняя губа.
На сцене я нахожу место с моим именем и сажусь напротив епископа, который глядит на меня маленькими глазками сквозь очки без оправы и покручивает свой перстень. Еще хуже пришлось Бенедикту, которого режиссер – разумеется, из драматургических соображений – усадил между двумя высокопоставленными лицами. Парень большими глазами смотрит направо и налево и нервно поджимает плечи.
Я проглатываю комок в горле, затем вижу, как Виланд Бакес покидает зал.
«Запись начнется на счет десять! – звучит из динамиков мужской голос, после чего в зале снова воцаряется тишина. – Пять, четыре… – итак, просим!»
Зрители хлопают, когда модератор входит в зал, машет публике и занимает место перед мобильной камерой.
«Верите ли вы в Бога? – медленно произносит он и при этом складывает ладони перед грудью. – Большинство немцев отвечают на этот вопрос утвердительно. Доверяете ли вы церкви? Здесь уже у многих возникают серьезные сомнения».
О том, что большинству людей вера в Бога была навязана церковью, мне сейчас лучше не упоминать. Как и о том, что, хотя 59 процентов немцев верят в Бога, только 25 из них верят в личностного Бога, как он описывается в христианстве, а 34 – в некую высшую силу. Также и высказывание Джордано Бруно, которого в 1600 году церковники сожгли заживо как еретика, о том, что общее мнение отнюдь не всегда совпадает с истиной, кажется мне чересчур длинным для реплики.
«Со времени дела о братстве Пия, – продолжает господин Бакес, – критика в адрес папства не умолкает. А со времени берлинской тяжбы со стороны верующих за религиозное образование возникают вопросы: идет ли тут речь о спасении души или в большей степени о власти церквей и их влиянии на общество; живет ли сама церковь – католическая или протестантская – тем, что она проповедует; или так: больше видимости, чем святости – насколько церковь заслуживает доверия?»
